Прощальная гастроль - Мария Метлицкая

И он снова любил ее с прежней силой. Да нет – еще больше, еще сильней.

Боялся, зная характер сестрицы, – не дай бог, поссорятся, разбегутся! Людка – стерва отменная, как говорит даже мама. Сколько у нее было подруг? Вот именно! И где они, эти подруги? А здесь… Не дай бог! Тогда Тася исчезнет, исчезнет из его жизни навсегда. И тогда он… просто умрет.

Шурка подолгу рассматривал себя в зеркале – ничего хорошего, совсем ничего! На лбу горели прыщи, по-дурацки топорщились волосы. Нос казался огромным, просто один нос на лице. А руки… Он сжимал хилые бицепсы – дерьмо, а не бицепсы. Решил подкачать – записался в бассейн и на бокс.

Однажды они с Тасей оказались в квартире вдвоем: мать была на работе, сестра еще не вернулась из института.

– Людки нет? – удивилась Тася, причесываясь перед зеркалом.

Он мотнул головой.

– Не-а, еще не пришла. Может, чаю?

Голос срывался.

– Чаю? – задумалась Тася. – А сделай-ка мне, Шурка, бутерброд! Я страшно голодная!

Обрадовавшись, он кивнул и рванул на кухню. Открыл холодильник и увидел баночку красной икры, наверняка припрятанную матерью на праздник – через неделю были ноябрьские. Подумав минуту, схватил баночку, не думая о последствиях, точнее, ему было на них наплевать.

Вспорол ее и щедро и густо стал мазать на хлеб. Тася вошла на кухню, увидела бутерброды и удивилась:

– Ух ты! Ничего себе, а? А нам не влетит?

Он небрежно отмахнулся:

– Да ладно, подумаешь! Купим еще!

Громко сглотнув слюну, Тася принялась жадно есть. Минут через сорок появилась сестра. К тому времени бутерброды были съедены, а ополовиненная баночка припрятана в самый дальний угол холодильника – в овощной ящик.

Преступление было обнаружено дня через два, когда мать взялась варить борщ и полезла за свеклой. Крик стоял… Хорошо, сестрицы не было дома – тогда бы ему досталось вдвойне! Но пережили. Взял все на себя.

– Мам, так захотелось! Просто сдержаться не мог, ты уж прости. А остальное вам с Людкой! А я больше ни-ни!

На праздник мать отварила яйца и положила в них остатки икры – укладывала ложечкой и вздыхала. Но больше не сказала ни слова и ничего не рассказала дочери. Кажется, она тоже боялась Людкиного гнева.

Шурка понимал: открываться в своих чувствах ему еще рано. Вот лет в шестнадцать-семнадцать, когда наконец он подкачает руки – уже сейчас заметно, кстати! И когда пройдут эти дурацкие прыщи. Пройдут ведь когда-нибудь!

А однажды услышал, как мать и сестрица шептались на кухне. Замер в коридоре, неслышно притормозив, – это было давно отработано.

– Сама виновата! – настаивала сестра. – Нет, ты мне ответь, ее что, кто-то неволит? Добровольно ведь! Идет на костер добровольно!

– Да что ты понимаешь! – грустно ответила мать. – Не всегда можно справиться с чувствами. Не всегда, Люда! Это ужасно, да. Но это и счастье великое – такое испытать, понимаешь?

Сестра опять возмутилась:

– Мама, о чем ты? Какое же счастье? Там горе одно! И никакой пер-спе-кти-вы! – по слогам проговорила она. – Никакой, понимаешь? Двое детей и карьера! А он карьерист, ты мне поверь! Не из тех, кто сломя голову и в омут, ты понимаешь? А она будет страдать. И, кстати, после этого аборта, да еще и с такими осложнениями неизвестно, родит ли она вообще. И что на выходе? Ему одни удовольствия, а ей – одно горе! Да и вообще, мне, мам, кажется, что он отменная сволочь.

«Карьерист. Двое детей. Жена. Неудачный аборт. Родит ли вообще. Отменная сволочь» – эти слова вертелись у него в голове. Получается, что это все – о его Тасе?

Она влюблена. Нет, не так. Она сгорает от любви к женатому человеку, у которого двое детей и карьера. И еще… Она, его Тася, сделала аборт. Неудачный аборт от того мужика. Господи, слава богу, она жива! Он где-то слышал – от этого умирают. А, да! Их соседка по старой квартире – Лиза, кажется? Вот тогда все шептались: «Лизка умерла от аборта».

– Осподи боже! – приговаривала тетя Паша. – Спаси и сохрани!

Тася пришла к ним спустя неделю после подслушанного Шуркой разговора. Он, принимая ее пальтишко, боялся поднять глаза.

Тася сразу прошла в Людкину комнату, на этот раз не задержавшись у зеркала.

Мельком – а он глянул на нее именно мельком – заметил, что она очень бледна. И еще, что ее пушистые и блестящие волосы как-то сникли, потускнели, пожухли, словно увяли.

И из Людкиной комнаты в этот день не раздался ни один, даже самый скудный смешок. Слышались только шепот и плач.

В Людкиной жизни тоже бурлило. Шурка улавливал какие-то секретные сведения по обрывкам ее разговоров с матерью. У сестры тоже случилась любовь, и как-то эта любовь наконец обнаружилась. Его звали Витольд – рослый красавец под два метра, спортсмен и плейбой. Он и стал Людкиным первым мужем. Сестра смотрела на него во все глаза, по словам матери – ему в рот.

Витольд был туповатым и нагловатым. Себе он при этом казался крайне остроумным – травил дурацкие и пошлые анекдоты, заливаясь тонким, «женским» скрипучим смешком.

Людка, конечно, все понимала и его стеснялась. А мать страдала. И, кажется, ненавидела зятя, все время шептала сестре, что он их объедает. Ел он и вправду ужасно много – казалось, что чувство насыщения ему незнакомо. А после обеда или ужина мог и рыгнуть. «Удав», – с возмущением говорила мать.

– Ах, простите! Пардон! – юродствовал он, видя опрокинутое лицо жены и брезгливую гримасу тещи. – Пардон, говорю! Так вышло! Все ж мы люди, человеки, – хохотал он.

Людка молча вставала из-за стола и принималась греметь посудой. А мать уходила к себе.

– Вот точно не человек, а свинья, – бормотала она, – и еще – редкостный хам.

Шурка на своего шурина внимания не обращал – есть человек, нет. Не уважал его, это и понятно. Так, пыль под ногами, таракан, букашка – не больше.

Тася в то время заходила к ним редко – ссылалась на больную бабку, которая все еще жила и продолжала портить и без того кошмарную жизнь.

Года через два Людка, слава богу, выгнала этого Витольда. Мать, конечно, в стороне не осталась.

После Людкиного развода Тася опять стала часто у них бывать, чему Шурка, естественно, был несказанно, просто по-сумасшедшему, рад. Казалось, Тася немного отошла от своего горя. Но настроение у нее было по-прежнему неважное и неровное. То она смеялась, то вдруг начинала грустить. Что происходило в ее жизни? Знать он не мог, а спрашивать у сестры было неловко. Да и после развода Людка, по словам матери, словно взбесилась окончательно, постоянно попрекая мать в том, что та во всем виновата.

Позже, думая о Людкиной судьбе, Александр стал понимать, что доля правды в этом была: мать всегда принимала самое непосредственное участие в жизни дочери.

Вообще, отношения у них были странные, то они ругались до крика и взаимных оскорблений, то принимались страстно, словно пылкие любовники, мириться – с громкими слезами, жалостью друг к другу, с мольбами о прощении и бурными объятиями.

Со временем он возмужал, появились и бицепсы, и трицепсы – старания не прошли даром. Исчезли прыщи и вся эта нелепая подростковая атрибуция. Даже нос, его крупный, отцовский нос, как-то ловко и ладно встал на свое место.

Он видел, что стал не только вполне нормальным, но и даже симпатичным. Ей-богу! Даже сестрица, тоже ядовитый плющ, однажды, задержавшись на нем взглядом, с удивлением сказала:

– Надо же! А Шурка наш стал вполне себе ничего! Прямо мужик из него вылупляется. Ох, скоро девок будем гонять, а, мам?

«Какие там девки!» – подумал он тогда. Хотя замечал, если честно, что девицы стали и впрямь на него заглядываться. Только не нужны были они ему, все эти девицы. Он по-прежнему любил Тасю. Нет, не по-прежнему – еще сильнее.

Теперь Тася появлялась у них совсем редко – студенчество кончилось, их с Людмилой пути разошлись – все понятно, наступила другая жизнь. Но созванивались они все еще регулярно. Людмила тут же скрывалась в своей комнате, с трудом протаскивая телефонный шнур под дверь.

– Не хочу, чтобы мать слышала! – шептала она подруге.

Смешно! Как будто она что-то скрывала от матери, точнее – пыталась скрыть. Ну а если и пыталась, то не больше, чем на пару дней – тайны Людмила хранить не умела, да и их отношения с матерью этого и не предполагали – они не могли жить друг без друга, дышать. Тухли без скандалов, без взаимных предъявлений претензий и обид. Не могли жить без своих страстных и громких примирений, не могли долго таиться друг от друга. Они остро нуждались друг в друге. Однажды, когда начался очередной скандал, Людмила бросила матери в лицо:

– Лучше бы ты тогда устроила свою жизнь! Может быть, и меня наконец оставила в покое!

«Тогда? – вздрогнул Александр. – А разве вообще было когда-нибудь после смерти отца это «тогда»? Или я что-то пропустил? Пропустил из-за того, что меня всегда, уже целую кучу лет, волновала только Тася?»

Но у сестры все же спросил, что та имела в виду.