Русский Гамлет (Иванов и его время) - Т Шах-Азизова

Об утомляемости будет говориться и после "Иванова". В "Рассказе неизвестного человека" герой - террорист, разочарованный в целях и средствах своей деятельности, упорно и тщетно ищет причины утомления: "Но вот вопрос... Отчего мы утомились? Отчего мы, вначале такие страстные, смелые, благородные, верующие, к 30-35 годам становимся уже полными банкротами? Отчего один гаснет в чахотке, другой пускает пулю в лоб, третий ищет забвения в водке, картах, четвертый, чтобы заглушить страх и тоску, цинически топчет ногами портрет своей чистой, прекрасной молодости? Отчего мы, упавши раз, уже не стараемся подняться и, потерявши одно, не ищем другого? Отчего?" (VIII, 225-226).

Прямого и полного ответа на все эти "отчего?" Чехов в своих произведениях не дает: и по цензурным, вероятно, соображениям; и потому, что сам еще всего ответа не знает; и намеренно ("...Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно для художника" - XIV, 208). Ясно и постоянно у него лишь одно: он ищет внеличные причины и объективные условия - слишком далеко зашла эпидемия российской утомляемости, чтобы винить в ней только отдельных людей.

В одном из писем есть попытка набросать широкую панораму этих условий: "С одной стороны, физическая слабость, нервность, ранняя половая зрелость, страстная жажда жизни и правды, мечты о широкой, как степь, деятельности, беспокойный анализ, бедность знаний рядом с широким полетом мысли; с другой - необъятная равнина, суровый климат, серый, суровый народ со своей тяжелой, холодной историей, татарщина, чиновничество, бедность, невежество, сырость столиц и проч. Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер тысячепудового камня" (XIV, 33-34).

Это объяснение, данное в том же 1888 г., когда писались вторая редакция "Иванова" и большое письмо о нем, широко, но исторически не конкретно - его можно отнести к разным, по обязательно к 80-м годам. Годом позже, в "Скучной истории", главная беда времени будет обозначена точнее: "... в моих желаниях нет чего-то главного, чего-то очень важного" - "того, что называется общей идеей или богом живого человека".

"А коли нет этого, то значит, нет и ничего" (VII, 279 и 280).

В 90-е годы Чехов чаще будет говорить о целях - о нехватке у интеллигенции "высших и отдаленных целей" (XV, 451), о неопределенности целей, из-за которой погибнет Треплев, и т. д. По существу, это то же, что общая идея; позднее доктор Астров образно скажет об втом каи об огоньке жизни ("...у меня вдали нет огонька" - XI, 214).

Истинное объяснение образа Иванова складывается постепенно, из всего чеховского творчества 80-90-х годов в целом. Тогда и вырастает во всем своем объеме драма поколения, лишенного прежней веры и тоскующего по новой.

Вместе с тем приходится помнить, что 80-е годы, по словам В. И. Ленина, - эпоха "мысли и разума" {В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 12, с. 331. 242.}; это - время для Гамлетов. В гамлетовскую ситуацию введен гамлетовского типа герой-интеллигент, на разломе эпох остановившийся поразмыслить, мучающийся вопросами бытия ("...кто я, зачем живу, чего хочу?" - XI, 77). Он негодует на себя за бездействие, хотя исторически оно (нам не ему) понятно: ни рациональные хозяйства Иванова, ни своевременная месть Гамлета не изменили бы общего порядка вещей, не укрепили бы "расшатавшийся век". Пусть Гамлет завидует энергии Фортинбраса, идущего драться за жалкий клочок земли, - это вариант не для Гамлета. Пусть близкие Иванову люди дают ему советы по борьбе с хандрой - советы тщетны, потому что относятся к следствию, но не к причине.

Интересно, что Иванов, объективно близкий к Гамлету, признавать этого не хочет, другие же, претенденты несостоятельные, усиленно рекламируют свой гамлетизм. Лаевский из "Дуэли" после очередного приступа пустой рефлексии с нежностью думает о себе: "Своею нерешительностью я напоминаю Гамлета... Как верно Шекспир подметил! Ах, как верно!" (VII, 339). При этом Лаевский совершенно не Гамлет. В его личности, духовном строе нет истинного драматизма и глубины, и ему не дано ни одного поступка, если не возвышающего до Гамлета, то хотя бы приближающего к нему.

Когда же рядом с Лаевским встает Иванов с его духовным максимализмом, суровой и саркастической самокритикой, с высоким строем речей и мыслей, с достойным трагического героя финалом, - различие этих героев, этих человеческих типов вырисовывается так же ясно, как различие "гамлетиков" и людей, духовно родственных Гамлету.

Что же - русский Гамлет без оговорок? Нет, разумеется; оговорки диктует время.

Иванов, вовлеченный силой обстоятельств и складом своей мыслящей и совестливой личности в гамлетовскую ситуацию, в отличие от датского принца человек обыкновенный, по словам Чехова, "ничем не замечательный", типичный (по, в отличие от Лаевского, не мелкий). В этом - особенность не только чеховского творчества с его тягой к "обыкновенным людям", но и самого времени, когда гамлетизм становился достоянием не исключительных одиночек, а широкого круга людей. "У Чехова в драмах лучшие из действующих лиц - а их большинство - исповедуют как бы массовый гамлетизм..." {Н. Берковский, Чехов: от рассказов и повестей к драматургии, с. 153.}

Объективность Шекспира и Чехова в том, что оба они показывают человека сложным, противоречивым, способным на разное. Но у Шекспира это - сложность крупно взятых добра и зла; у Чехова - значительного и обыденного, драматического и нелепого, высокого и пошлого. Время будней и прозы измельчило тот материал, из которого прежде создавались трагические, романтические, демонические герои, перепутало его с повседневностью. Иванов, при всей беспощадности своего анализа, мыслит но глобально, как Гамлет, а в продолах, очерченных повседневностью. "Мировой скорби" также нет в нем скорбит и негодует он в основном о своей судьбе.

Гамлет, при своих противоречиях и недовольстве собой, остается героем возвышенным. В Иванове же Чехов, по его собственному признанию, "суммировал" разные черты "унылых людей", от трагедийного до комедийного их полюса, и не сразу решил, давать ли своему герою право на драму...

Кроме того, Чехов принципиально "никого не оправдал". В поведении Иванова есть моменты, которые, понимая и объясняя его неврастенией и потерянностью, оправдать действительно невозможно. Это - жестокость. не снятая ни осознанием ее, ни раскаянием. Жестокость Гамлета к близким женщинам, матери и Офелии, была справедливой и вызванной их предательством, пусть не намеренным, совершенным в ослеплении страсти (Гертруда) или из дочернего послушания (Офелия). Жестокость Иванова к больной жене, его страшные слова в конце III акта ("Так знай же, что ты... скоро умрешь..." XI, 06) стоят между героем и нами и заставляют предъявлять ему нравственный счет. Между тем жестокость - не в натуре Иванова, истинного, прежнего, живущего в памяти Сарры и Саши. Это-симптом изменения и распада личности, фатального и необратимого, который будет остановлен - оборван - только его финальным выстрелом.

Зрелищем неврастении или жестокости Иванова Чехов словно испытывает меру нашего, читательского и зрительского, доверия. В иные моменты он балансирует на тон опасной грани, за которой окажется, что его герой психически больной человек, или "Тартюф", притворщик, в чем уверен Львов, или безвольный ипохондрик, сделавший культ из своей душевной лени. Но потом разные начала уравновешиваются, и в результате складывается объективная характеристика.

Позднейшие герои чеховских пьес тоже будут сложны и показаны в двойном свете иронии и понимания. Но ирония эта грустно-сочувственная, в отличие от холодного анализа Иванова: словно молодой врач-экспериментатор полемически, эпатирующе даже, демонстрирует беспощадность и безошибочность своего метода.

Дело, однако, не только в молодом запале и темпераменте экспериментатора. Более глубокая и неявная причина - в сложном отношении Чехова к русскому гамлетизму и к тому типу людей, который представлен Ивановым. Ю. Смолкин, впрочем, решает этот вопрос просто:

"Фельетон ""В Москве"", написанный почти в одно время с "Ивановым", служит ключом к пониманию социального аспекта образа Иванова и отвечает окончательно на вопрос об отношении писателя к гамлетизму" {Ю. Смолкин. Шекспир в жизни и творчестве Чехова, с. 83. 244}.

Ключ все же не здесь. У "московского Гамлета" нет ни "прекрасного прошлого" Иванова, ни его ума, самоанализа, беспокойной совести, и похож он на Иванова, как карикатура на подлинник. "Я презираю лень, как презираю слабость и вялость душевных движений", - напишет Чехов в конце 90-х годов (XVII, 59); он мог бы с полным правом сказать это и раньше. Но Иванов по этим критериям чеховского презрения не заслуживает - не только потому, что яростно презирает себя сам, но потому, что не ленив, не слаб и не вял. Наделив его прямотой, честностью и горячностью, желая для роли "гибкого, энергичного актера", который "может быть то мягким, то бешеным" (XIV, 289 и 290), Чехов сам закрывает себе путь к сатире или водевилю и делает из истории Иванова драму жизнеспособного человека, не нашедшего себе применения в жизни.