След Махно - Лора Сотник

— Это героизм… героизм… — поднимаясь, шептал изумленный невиданной силой конюха Валериан Семенович. Напуганный конем до смерти, почти расставшийся в мыслях с жизнью, он, конечно, радовался спасению. Но в несказанно большей степени был впечатлен, потрясен, сражен богатырством человека, который так сильно он него зависел, которого он привык считать большим ребенком. — Героизм… Ты спас меня, Григорий. Ты настоящий герой[1].

— Не подходите к нему, барин! — закричал Григорий Иванович, прижимая голову коня к земле и не реагируя на похвалы. — Уходите!

Он отпустил коня только тогда, когда барин далеко ушел с территории конюшенного двора.

Все думали, что после этого от Вихря избавятся, и уже заранее оплакивали его, такого умного и чуткого коня, такого красавца. Но Валериан Семенович не спешил суд вершить. Он пригласил Колодного Назара Герасимовича, ветеринара, известного за пределами села своей ученостью и опытностью, и попросил дать заключение — что случилось с конем. Тот провел изучение вопроса: обследовал коня и его хозяина, выведывал все детали того злополучного периода, что было в нем необычного и нового… Трое суток потратил на эту работу, на беседы и опросы. И оказалось, что Валериан Семенович в тот день употребил новый парфюм, который не понравился коню.

Конечно, парфюм пришлось выбросить, Вихря сначала лечить и определить на двухмесячный отдых на природе, а затем передать в пользование Григория Ивановича, к которому после происшествия конь начал относиться удивительно тепло. Как будто именно его считал своим спасителем от неминуемой расправы за посягательство на жизнь хозяина. А Григорий Иванович воспринял жест хозяина как подарок.

Вот по его–то, Григория Ивановича, попустительству и допускали неказистого и вредного отрока Нестора к лошадям, дабы подсластить сиротскую долю. Хотелось мужикам сообща сделать из мальца хорошего человека, ведь говорят же, что общение с животными делает человека мягче и благороднее.

Кстати, тут же Нестор познакомился и с Назаром Герасимовичем, когда тот производил сезонные осмотры лошадей. Неулыбчивый, рассыпающийся умными шутками ветеринар, которого как волшебника слушались кони и вокруг которого по–конски ржали люди, хватаясь за животы, бесповоротно покорил парня. И эта симпатия со стороны Махно была одной из немногих в его жизни, отличающихся стойкостью и искренностью. А это значит, что Махно не требовал взаимности и не обязывал понравившегося ему человека принадлежать и служить ему одному. Назар Герасимович всегда оставался для Махно свободным человеком, вне понятий «преданность» и «измена». Даже во времена самой жестокой махновской тирании Назара Герасимовича не преследовали за то, что он мог служить белым или красным. Других за это расстреливали, а Колодному все разрешалось.

И вот однажды Нестора увидел на конюшне Валериан Семенович. Пожалуй, он бы не обратил на него внимания, мало ли тут ребятни крутится и все — чьи–то дети. Но он ненароком услышал слова этого подростка, от которых буквально остолбенел — вычесывая щеткой коня, тот вроде в шутку крайне неуважительно отзывался о власти царя и о его божественной персоне, называл помещиков кровопийцами и врагами крестьян, которых надо безжалостно искоренять, обещал, что станет казаком и всех паразитов порубит саблей. Короче, вел разговоры хоть и детские, но опасные и попахивающие революцией. А вокруг разглагольствующего наглеца уже собирались любопытные слушатели, обступали его вокруг, одобряюще подсмеивались.

— Чей это ребенок? — спросил Миргородский у одного из ездовых, увидев, что отходя от компании, тот потрепал его по вихрастой голове. Видно, что знал.

— Так я что? — начал оправдываться ездовой, словно пойманный на предосудительном поступке. — Это… его Самусенко привел, ваш герой, — продолжал с дерзостью в голосе.

— Как привел? Он кто ему такой?

— Этот? — переспросил ездовой, кивая куда–то в сторону. — Ну… он ему Нестор, внук Передерия.

— Что ты мелешь? — возмутился Валериан Семенович. — Позови–ка мне обоих. И немедленно!

— Мелешь, мелешь… — бубнил ездовой, отдаляясь. — Может, конечно, и не внук…

Представшие перед Миргородским Самусенко и Нестор выглядели одинаково недоуменными, будто один был тут хозяином, а другой — невинной овцой.

— Так, — решительно сказал барин, — разбираться с вами я не буду. Недосуг. Но чтобы с сего дня на конюшне чужих людей не было. Обоим понятно?

Григорий Иванович наклонил голову:

— Простите, барин.

— Ничего, Григорий, иди. А ты, — обратился барин к мальцу, — впредь схлопочешь порку, если язык не прикусишь.

— А что такое…

— Вон! Я сказал, — крикнул Миргородский, багровея.

Эту обиду, нанесенную при свидетелях, Нестор запомнит на всю жизнь, и не простит ее Миргородскому. Как только появится удобный случай, он его ограбит и сожжет вместе с женой, детьми и домом.

Все это уже случилось, и все это хорошо помнила Александра Сергеевна. Теперь Цетка продолжает вовсю вертеть Нестором, а в политику и его дела не лезет. А он злится от этого, потому что ему каждый человек дорог. Но, как он ни пытается, не может приструнить ее и приспособить к пользе. Творит Цетка сумасбродства безвредные, словно специально насмехается над подарками Нестора, над его шутовской властью, кривляньями, игрой в политику и атаманство, над всем его комичным видом, над всей вольностью, которую она себе позволяет, а народ смеется и все ей прощает. И даже то, что у Цетки всегда рот мокрый и при разговоре она здорово плюется слюной, к том же сильно каркавит, никого не смущает, как будто так и надо.

А что ей остается? Легко ли в глазах серьезных и порядочных людей быть полюбовницей бандита? Но она же не знала, что он станет бандитом! Она честно и добросовестно в полные двадцать лет вышла замуж, почти десять лет жила замужней жизнью… Наконец муж взбунтовался, что детей у них нет, обвинил во всем Светлану и бросил, пристал к другой — детной и старой тетке.

Зато Нестор, с детства и ранней юности положивший на нее глаз, забывать свою Цетку не собирался. Как только освободила его Февральская революция из тюрьмы, так он сразу в марте и прилетел к ней. И нашел всю брошенную, обиженную и в слезах. Конечно, пригрел, хотя и сам нуждался в тепле и ласке, которых ему негде было взять. К тому времени дед Онуфрий умер, а старая бабка, дедова жена, не искала себе хомут на шею. Приняла отсидевшего в тюрьме за душегубство «внука» с таким видом, что и свежее молоко в доме прокисло. Старуха не столько стыдилась или боялась его, сколько по–христиански презирала. А это мало греет, как ни крути. Цетка же была его первой любовью, первой женщиной… волнующим символом его счастливых времен. Тут, как говорится, ни добавить, ни убавить…