Отпрыск Макгиллахи - Рэй Брэдбери

И небо рыдало в ответ, и мать голосила всю ночь напролет. А утром я снова - на улицу, уже на ее руках, и так от нее к нему, от него к ней, изо дня в день, и она сокрушалась о миллионе жизней, которые унесла голодуха пятьдесят первого, а он прощался с четырьмя миллионами, которые отбыли в Бостон...

А однажды ночью папаня и сам исчез. Должно быть, тоже сел на пароход доли искать, а нас из памяти выкинул. И не виню я его. Бедняга, голод довел его, он совсем голову потерял, все хотел нам дать что-то, а давать-то нечего.

А там и маманя, можно сказать, утонула в потоке собственных слез, растаяла, будто рафинадный святой, покинула нас, прежде чем развеялась утренняя мгла, и легла в сырую землю. И сестренка, двенадцать лет, в одну ночь взрослой стала, а я? Я остался маленьким.

У нас еще раньше было задумано, давно решено, что мы делать будем. Я ведь готовился к этому. Я знал, честное слово, знал, что у меня есть актерский дар!

Все порядочные нищие Дублина кричали об этом. Мне еще и десяти дней не было, а они уже кричали "Ну и артист! Вот с кем надо подаяния просить!"

Потом мне стукнуло двадцать и тридцать дней, и маманя стояла под дождем у "Эбби- тиэтр", и артисты-режиссеры выходили и внимали моим гэльским причитаниям, и все говорили, что мне надо контракт подписать, на актера учиться! Мол, вырасту, успех мне обеспечен Да только я не рос, а у Шекспира нет детских ролей, разве что Пак. И прошло сорок дней, пятьдесят ночей с моего рождения, и меня уже всюду приметили, нищие покой потеряли - одолжи им мою плоть, мою кость, мою душу, мой голос на часок туда, на часок сюда. И когда маманя болела, так что встать не могла, она сдавала меня на время, одному полдня, другому полдня, и кто меня получал, без спасиба не возвращал. "Матерь божья, - кричали они, - да он так горланит, что даже из папской копилки деньгу вытянет!"

А в одно воскресное утро у главного собора сам американский кардинал подошел послушать концерт, который я закатил, когда приметил его дорогое облачение да роскошные уборы. Подошел и говорит: "Этот крик - первый крик Христа, когда он на свет родился, и вопль Люцифера, когда его низринули с небес прямо в кипящий навоз и адскую грязь преисподней!"

Сам почтенный кардинал так сказал. Ну, каково? Христос и Сатана вместе, наполовину Спас, наполовину Антихрист, и все это в моем крике, моем писке поди-ка переплюнь!

- Куда мне, - ответил я.

- Или взять другой случай, через много лет, того чокнутого американского киношника, что за белыми китами гонялся. В первый же раз, как мы на него наскочили, он зыркнул глазом в меня и.. подмигнул! Потом достает фунтовую бумажку, да не сестренке подал, а мою руку чесоточную взял, сунул деньги в ладонь, пожал, опять подмигнул и был таков.

Потом я видел его в газете, колет Белого Кита гарпунищем, будто псих какой. И сколько раз мы после с ним встречались, всегда я чувствовал, что он меня раскусил, но все равно я ни разу не мигнул ему в ответ. Играл немую роль. За это я получал свои фунты, а он гордился, что я не сдаюсь и виду не показываю, что знаю, что он все знает.

Из всех, кого я повидал, он один смотрел мне в глаза. Он да еще ты! Все остальные больно стеснительные выросли, не глядя подают.

Да, так все эти актеры-режиссеры из "Эбби-тиэтр", и кардиналы, и нищие, которые долбили мне, чтобы я не менялся, все таким оставался, и пользовались моим талантом, моей гениальной игрой в роли младенца - видать, все это на меня повлияло, голову мне вскружило.

А с другой стороны - звон в ушах от голодных криков и что ни день толпа на улице, то кого-то на кладбище волокут, то безработные валом валят... Соображаешь? Коль тебя вечно дождь хлещет, и бури народные, и ты всего насмотрелся - как тут не согнуться, не съежиться, сам скажи!

Моришь ребенка голодом - не жди, что мужчина вырастет. Или нынче волшебники новые средства знают?

Так вот, наслушаешься про всякие бедствия, как я наслушался, - разве будет охота резвиться на воле, где порок да коварство кругом? Где все природа чистая и люди нечистые - против тебя? Нет уж, дудки! Лучше оставаться во чреве, а коли меня от туда выдворили и обратно хода нет, стой под дождем и сжимайся в комок. Я претворил свое унижение в доблесть. И что ты думаешь? Я выиграл.

"Верно, малютка, - подумал я, - ты выиграл, это точно".

- Что ж, вот, пожалуй, и все, и сказочке конец, - заключил малец, восседающий на стуле в безлюдном баре.

Он посмотрел на меня впервые с начала своего повествования.

И женщина, которая была его сестрой, хотя казалась седовласой матерью, тоже, наконец, отважилась поднять глаза на меня.

- Постой, - спросил я, - а люди в Дублине знают об этом?

- Кое-кто. Кто знает, тот завидует. И ненавидит меня, поди, за то, что казни и испытания, какие бог на нас насылает, меня только краем задели.

- И полиция знает?

- А кто им скажет? - Наступила долгая тишина.

Дождь барабанил в окно.

Будто душа в чистилище, где-то стонала дверная петля, когда кто-то выходил и кто-то другой входил.

Тишина.

- Только не я, - сказал я.

- Слава богу...

По щекам сестры катились слезы.

Слезы катились по чумазому лицу диковинного ребенка.

Они не вытирали слез, не мешали им катиться. Когда слезы кончились, мы допили джин и посидели еще немного. Потом я сказал:

- "Ройял Иберниен" - лучший отель в городе, я в том смысле, что он лучший для нищих.

- Это верно, - подтвердили они.

- И вы только из-за меня избегали самого доходного места, боялись встретиться со мной?

- Да.

- Ночь только началась, - сказал я. - Около полуночи ожидается самолет с богачами из Шаннона.

Я встал.

- Если вы разрешите... Я охотно провожу вас туда, если вы не против.

- Список святых давно заполнен, - сказала женщина. - Но мы уж как-нибудь постараемся и вас туда втиснуть.

И я пошел обратно вместе с этой женщиной и ее малюткой, пошел под дождем обратно к отелю "Ройял Иберниен", и по пути мы говорили о толпе, которая прибывает с аэродрома, озабоченная тем, чтобы не остаться без стопочки и без номера в этот поздний час - лучший час для сбора подаяния, этот час никак нельзя пропускать, даже в самый холодный дождь.

Я нес младенца часть пути, чтобы женщина могла отдохнуть, а когда мы завидели отель, я вернул ей его и спросил:

- А что, неужели за все время это в первый раз?

- Что нас раскусил турист? - сказал ребенок. - Это точно, впервые. У тебя глаза, что у выдры.

- Я писатель.

- Господи! - воскликнул он. - Как я сразу не смекнул! Уж не задумал ли ты...

- Нет, нет, - заверил я. - Ни слова не напишу об этом, ни слова о тебе ближайшие пятнадцать лет, по меньшей мере.

- Значит, молчок?

- Молчок.

До подъезда отеля осталось метров сто.