Везунчик - Виктор Бычков

– Вот спасибо вам, добрый человек, – устало ответила женщина. – Я уже сама готова была сесть посреди дороги. Капа, иди к маме на руки. Дядя поможет нам.

Антон взял чемодан, а женщина посадила себе на шею дочь, и они двинулись дальше вместе с такими же горемыками.

– Я из Бобруйска ехал к сестре в Брест, – доверительно начал попутчик. – Она замужем за военным. Живут там, в Бресте. Или уже лучше сказать – жили там. Потому что не известно, что с ними. Наш состав разбомбили, и я не доехал.

– Так и мы ехали в этом же поезде, только из Москвы к папе нашему, – стала рассказывать женщина. – Он у нас начальник заставы. Господи, что с ним? Слухи один страшнее другого. Не знаешь, кому верить. А что с нами будет?

Антон еще несколькими фразами поддержал разговор, и замолчал, приноравливаясь к ходьбе попутчицы, которая несла уснувшую дочку на руках. По весу чемодана уже прикинул, что там есть что-то стоящее, да и украшения на женщине не давали ему покоя.

В деревню вошли вместе, и стали подыскивать место на ночлег. Устроились за домом, в сарае, куда хозяин бросил несколько охапок прошлогодней соломы.

Девочка уснула на руках у матери, которая тоже спала полусидя, прижавшись спиной к чемодану. Антон пристроил себе под голову вещмешок в другом углу сарая, лежал, выжидая время. Слышны были взрывы, голоса людей, что продолжали идти и идти на восток, в сторону Бобруйска. Листва в саду на деревьях отдавала серебром при лунном свете.

Щербич вытянул свою ногу, как бы нечаянно задел ногу женщины, проверяя, спит она или нет. Она даже не пошевелилась. Тогда Антон начал медленно, потихоньку, стараясь не шуршать соломой, продвигаться к попутчицам. Вот он пристроился к ним сбоку, принял удобное положение, резко, сильно левой рукой закрыл женщине рот, а правой – стал давить ее за горло. Она рванулась, схватила своими руками руки Антона, но хватка ее с каждой секундой становилась все слабее и слабее. Наконец, дернувшись, она застыла. Девочка упала с матери, и начала хныкать. Антон, не раздумывая, проделал с ней тоже, что и с ее мамой. Убедившись, что все тихо, надел на плечи вещевой мешок, присел к женщине и стал снимать с нее драгоценности. Управившись с этим, выдернул чемодан из-под убитой, подошел к дверному проему. Вспомнил, что на руке у беженки были красивые часики, вернулся, долго провозился с незнакомой застежкой на браслете, наконец, снял их, сунул себе в карман, и пошел на выход. Во дворе не было ни кого, только по дороге продолжали идти беженцы. Антон не стал выходить через двор, пошел по огороду к забору, переставил через плетень чемодан, затем – перелез сам, и уже через минуту шагал в общем потоке беженцев в сторону Бобруйска.

Сразу за деревней, слева и справа густой, темной стеной стоял лес. То в одном, то в другом месте горели небольшие костерки, на которых кто-то что-то разогревал, слышны были приглушенные людские голоса, детский плач. Сзади, за спиной не прекращались взрывы. В какой-то момент Антону показалось, что он слышит взрывы и впереди, оттуда, куда он идет. Но не стал в этом разбираться, а решал, куда ему можно отойти, укрыться от людей, спрятаться, разобрать чемодан, и избавиться от него.

При лунном свете увидел небольшую тропинку слева, что уходила вглубь леса. Не раздумывая, направился туда, и прошел по ней долго, около часа. Наконец, нашел себе укромное местечко в кустах шиповника, положил под голову вещевой мешок, и уснул сном человека, добросовестно сделавшего свое дело. Его не страшили звери, он их не боялся. Сейчас боялся людей. А по его подсчетам, здесь их нет и быть не может.

Когда рано утром Антон опять шел по шоссе, у него за спиной висел туго набитый вещмешок, а в руках – похожая на кол крепкая палка.

Потом он потерял счет дням, числам. В котомку уже больше ни чего не лезло, потому что он пополнял ее почти еженощно, и ему пришлось остановиться в лесу, уединиться, что бы сделать ревизию. Мешок не тяготил хозяина, а, напротив, грел душу, особенно тряпичный пояс с золотом и драгоценностями, что висит на его крепком, мускулистом теле, возвышая его в собственных глазах по сравнению с бредущими неведома куда людьми. Он то точно знает, что ему надо и куда он идет!

Несколько раз ему пришлось встретиться с немецкими солдатами, что обгоняли его на своих машинах, спешащих к Бобруйску, откуда все сильней и громче доносилась канонада. Они показывали на беженцев пальцами, смеялись, бросали в них мусор, пустые бутылки. Особенно запомнилась одна встреча, которая круто изменила планы Антона.

В тот день он обходил стороной населенный пункт с незамысловатым названием Глуша. К этому времени немытый, заросший Щербич уже мало напоминал того, крепкого, молодого человека, что был в первые дни войны. Износились его ботинки, он заменил их на снятые с одного мужика под Слуцком хорошие яловые сапоги, растрепались вторые по счету штаны, высохло, обветрилось лицо, и только глаза остались те же – внимательные, зоркие.

Выскочившие из крытой машины немецкие солдаты остановили толпу беженцев у кустарника, метрах в ста от леса. Антон шел сзади, немножко поотстав от основной людской массы. Он пригнулся, и резко метнулся в кусты, что стояли у дороги. Однако его заметили, и краем глаз он видел, как вслед ему бросился солдат с винтовкой в руках.

– Halt! – закричал немец, и вскинул винтовку. Но Щербич не остановился, а еще сильнее поднажал подальше в кусты. Раздался выстрел, и прямо перед ним упала срезанная пулей ветка. Это подействовало, и Антон повернулся лицом к преследователю. А тот стоял вначале кустарника, и манил к себе беглеца пальцем.

– Кот, кот, – довольная улыбка сияла на его лице.

В ответ парень вымучил из себя жалкую, виноватую гримасу, пошел к немцу, не переставая лепетать:

– Пан, пан, я не понял сразу, испугался, – он то поднимал руки вверх, то прикладывал их к своей груди, кланялся, всем своим видом показывая полное подобострастие и уважение к такому хорошему человеку как этот солдат.

Когда Антон подошел к немцу вплотную, тот движением руки потребовал снять вещевой мешок. Он подчинился, и поставил котомку к ногам солдата. Немец посмотрел на грязные, порепанные руки пленника, его лицо такое же грязное, отвратительное, брезгливо поморщился, и нагнулся сам развязать мешок. В это мгновение Антон резко ударил его ребром ладони по шее, и солдат осунулся к ногам. Выхватив из рук упавшего врага винтовку, он с силой вогнал ему в спину штык. Не глядя по сторонам, с вещевым мешком в руках, пригнувшись, пустился к лесу, который манил его своей чащей. Немцы хватились его слишком поздно: поднятая ими стрельба уже не могла причинить вреда Антону, который бежал назад, туда, откуда он только что пришел, понимая, что если они кинуться его преследовать, то будут искать в другой стороне.

– Вот гад так гад! – возмущению беглеца не было предела. – Добро мое ему надо, видите ли, паскуда! – бормотал он себе по нос. – Если ты за этим сюда приперся, то плохи твои дела, немец. Тут таких хватов и без тебя предостаточно. Иди лучше воюй, а не потроши чужие сумки! Тебе за это, небось, деньжищи хорошие платят, да кормят и одевают.

С этого дня Антон избегал хороших дорог, беженцев, немцев и русских: все они представляли для него опасность. Он выбрал для себя глухие проселочные дороги, тропы, лесные просеки, где встреча с любыми людьми сводилась к минимуму. И эта тактика приносила свои плоды: длительное время ему удавалось оставаться одному, неуловимым, невидимым для посторонних глаз, хотя темп продвижения его замедлился. Он начал дичать, зарос, перестал за собой ухаживать, и превратился в злое, осторожное, опасное существо, поставившее себе цель дойти до дома и донести туда же вещи и драгоценности любой ценой. Угнетало лишь то, что пополнять свои запасы возможностей больше не было. Да и с кормежкой было не так просто, как хотелось: частенько оставался голодным, пока не придумал безопасный, но верный способ как добывать себе еду.

Наткнувшись на какую-нибудь глухую лесную деревеньку, он мог часами, а то и сутками наблюдать за ней, определяя для себя степень опасности, шанс добыть пищу, и только после этого в сумерках заходил в выбранную им хату и молча набирал себе продукты. Если хозяева не сопротивлялись, то отделывались несколькими ударами в лицо. Но горе тому, кто вставал на его пути: тогда в ход вступал нож – тут уже пощады не было никому.

Часто попадались красноармейцы, которые группами или в одиночку пробирались к своим, на восток. Антон избегал и их, обходя обнаруженные где-нибудь в лесу стоянку, или привал военных.

Однажды ближе к вечеру, когда он тихо, осторожно пробирался по лесной тропинке, услышал вдруг человеческий стон, всхлипывание, доносившиеся из леса. Антон остановился, напряг все свое внимание, и, как зверь, бесшумно пополз на звук. На полянке, прислонившись к стволу дерева, сидел раненый офицер. Он был один. В этом убедился Антон, наблюдая за ним около часа. Несколько раз военный приставлял себе к виску пистолет, и каждый раз опускал его обратно. Потом то ли засыпал, то ли терял сознание: голова его падала на грудь, и он замирал на некоторое время. Вот и сейчас он поднял пистолет, и тут же опустил его снова. Через мгновения до слуха Антона донеслось всхлипывание и плач этого взрослого раненого мужчины: он скрежетал зубами, греб пальцами рук траву, размазывал кулаками слезы, запрокинув голову вверх, к небу. Он уже не плакал, а выл от боли, от бессилия, оттого, что не хватает мужества нажать курок.