Искусство путешествовать - Ален Боттон

Если нам самим свойственно забывать о том, насколько велик и разнообразен мир по сравнению с тем, каким мы его себе представляем, то нет смысла обвинять произведения искусства в том, что они производят за нас ту же работу по упрощению реальности и выборке из нее лишь того, что является действительно важным — по крайней мере, для автора произведения.

Собственно говоря, художник проделывает за нас то, чем обычно занимается наше воображение. Так, например, в книге, описывающей то или иное путешествие, может быть коротко сказано, что рассказчик целый день добирался до города Х и, переночевав там в средневековом монастыре, обнаружил, что весь городок на рассвете укутан густым туманом. На самом же деле путешествие, продолжающееся на протяжении целого дня, состоит из бесчисленного множества всякого рода действий, событии и наблюдений. Для начала мы садимся на поезд, при этом каждый переваривает съеденный незадолго до этого завтрак. Обивка сидений в вагоне, отмечаем мы, серого цвета. Мы выглядываем в окно, затем вновь осматриваемся в вагоне. Мысли, так или иначе связанные с поездкой, роятся в нашей голове. Мы замечаем багажную этикетку, наклеенную на чемодан, лежащий на багажной полке над сиденьем напротив. Мы негромко постукиваем пальцами по раме окна. Сломанный ноготь на указательном пальце цепляется за какую-то шероховатость. Начинается дождь. Капли воды прокладывают себе дорогу по наружной поверхности покрытого слоем пыли стекла. Мы вдруг спохватываемся, не забыли ли билет дома. Затем мы вновь выглядываем в окно: на улице по-прежнему идет дождь. Наконец поезд трогается. Он проезжает по железному мосту, после чего вдруг почему-то вновь останавливается. На окно садится муха. И при всем этом мы едва-едва дошли до второй минуты в многочасовом списке событии и впечатлений, спрессованных на книжной странице в одну обманчиво простую и короткую фразу: «он ехал весь день».

Писатель или рассказчик, который стал бы «грузить» нас таким количеством деталей и ненужных мелочей, сам сошел бы с ума быстрее, чем его читатели и слушатели. К сожалению, жизнь зачастую ведет себя как самый занудный и неразборчивый рассказчик, подсовывая нам бесконечные повторы, ложные намеки, бессмысленные акценты и ведущие в никуда сюжетные линии. Жизнь настаивает на том, чтобы мы созерцали «Бардак Электроникс», сосредоточились на каком-то поручне в везущей нас машине, хорошенько запомнили бездомную собаку, рождественскую открытку или ту муху, которая сначала села на краешек, а затем в самую середину переполненной окурками пепельницы.

В этом и кроется объяснение одного весьма любопытного феномена: важные и имеющие большую ценность события и впечатления легче воспринимаются и проживаются не в реальности, а в предвкушении или же в обработанном искусством виде. Ожидание и предвкушение, равно как и художественное воображение, помогают разуму опускать и игнорировать ненужные детали. Именно благодаря им мы выбрасываем из памяти или просто не обращаем внимания на долгие периоды тоски и однообразия, сосредоточиваясь при этом на самых важных мгновениях жизни. Именно ожидание и творческое восприятие придают жизни, не приукрашивая ее и не вводя нас самих в заблуждение, ту самую жизненность, насыщенность и четкость, которых ей порой так не хватает в рассеивающей внимание шершавой серости реальности.

Лежа на кровати в первый вечер на Карибах, я вспоминал перелет и путь от аэропорта до гостиницы (в кустах под окнами стрекотали цикады и раздавались таинственные шорохи), и мало-помалу мое недовольство происходящим стало уступать место спокойствию и вполне комфортному ощущению реальности. В этом отношении память порой оказывается столь же эффективно действующим инструментом, как и ожидание: она упрощает прожитую реальность, выбрасывает из нее лишнее и производит отбор того, что представляет собой какую-то ценность.

Настоящее можно сравнить со старым, давно просмотренным фильмом, из которого память и ожидание отбирают для демонстрации лишь несколько стоп-кадров. Из моего девяти с половиной часового перелета на Барбадос в памяти сохранилось лишь шесть или семь статичных картинок. До сегодняшнего дня дожила буквально одна из них: поданный стюардессой поднос с завтраком. Из всех впечатлений, полученных в аэропорту, сохранилась только очередь на паспортный контроль. Откладывавшийся в памяти слой за слоем пережитый опыт довольно быстро спрессовался в весьма компактное и хорошо структурированное повествование: я и сам не заметил, как, отбросив все лишнее, стал просто человеком, прилетевшим сюда из Лондона и поселившимся вот в этой гостинице.

Уснул я довольно рано и на следующее утро уже встречал свой первый карибский рассвет — впрочем, за рамками этой короткой фразы, естественно, осталось множество мелких поступков, действии и впечатлении.

Задолго до своей так и не состоявшейся поездки в Англию герцог Эссент хотел побывать в еще одной стране — в Голландии. Он представлял себе эти места такими, какими они представали на картинах Тенирса и Яна Стена, Рембрандта и Остаде. Он ожидал увидеть патриархальную простоту и безудержное, даже мятежное веселье. Его воображение рисовало маленькие мощеные дворики, окруженные кирпичными стенами, и бледных девушек, разливающих молоко по кружкам. И вот наш герой отправился в путешествие. Он побывал в Харлеме и Амстердаме — и остался весьма и весьма разочарован. Нет, великие живописцы не обманули его — были в этой стране и простота, и веселье, встречались и очаровательные дворики и служанки, разливающие молоко. Но эти жемчужины просто терялись в густой мешанине самых обыкновенных картин и образов (обыкновенных ресторанов, каких-то учреждений, одинаковых домов и безликих полей), которые никому из голландских художников и в голову не пришло запечатлевать на холсте. Таким образом, впечатления от поездки в реальную страну оказались странным образом менее яркими и выразительными, по сравнению, например, с прогулкой по голландским галереям Лувра, в которых ознакомиться и даже постичь квинтэссенцию подлинной красоты Голландии можно буквально за несколько часов.

В конце концов, герцог Эссент осознал парадоксальность своего восприятия, когда понял, что в гораздо большей степени чувствует себя в Голландии — то есть гораздо более тесно входит в контакт с теми элементами голландской культуры, которые приводили его в такое восхищение, — когда наслаждается созерцанием излюбленных голландских сцен, типажей и пейзажей в музейном зале, чем когда путешествует по столь горячо любимой им стране в сопровождении двух слуг и с шестнадцатью местами багажа.

В то утро я проснулся рано. Набросив гостиничный халат, я сразу же вышел на веранду. Восходящее солнце подсвечивало бледное серо-голубое небо. После ночного шуршания и стрекотания все живое, включая, кажется, и ветер, словно погрузилось в глубокий сон. Было тихо, как в библиотеке. Прямо от окон гостиницы, отделенный от нее лишь шеренгой кокосовых пальм, начинался пляж, полого спускавшийся к морю. Я перелез через невысокие перила веранды и пошел по песку. Природа была на редкость миролюбива и благостна. Казалось, словно, создавая этот залив и этот пляж в форме подковы, она как будто извинялась за свою суровость, проявленную в других уголках света, и решила продемонстрировать именно здесь всю свою роскошь и щедрость. Деревья дарили тень и приятный напиток, морское дно было устлано ковром из ракушек, мягкий песок цвета выцветшей на солнце пшеницы мягко продавливался под ногами, а воздух — даже в тени — обволакивал меня плотным махровым покрывалом тропической жары, такой непохожей на хрупкое тепло Северной Европы, которое в любую секунду, даже в разгар лета, словно готово без боя отступить перед куда более свойственным ее широтам прохладе и сырости.

Буквально у самой линии прибоя я наткнулся на шезлонг. Сев в него, я прислушался: у самых моих ног негромко плескались набегающие волны — словно какое-то огромное, но при этом добродушное животное осторожно лакало воду из большущей миски. Первые проснувшиеся птицы замелькали в воздухе, весело перепархивая с дерева на дерево. Вдруг я осознал, что передо мной открылся тот самый вид, который запечатлен на обложке рекламного буклета: пляж изящной дугой протянулся вдоль всей кромки бухты, прямо за ним поднимались к небу зеленые холмы, а первый ряд кокосовых пальм — одна меньше, другая больше — склонился в сторону бирюзового моря. Ощущение было такое, словно пальмы пытались обмануть друг друга и изогнуться так, чтобы поймать листьями как можно больше солнца.

Якоб Исаакс ван Рёйсдаль. Вид Алкмаара, ок. 1670–1675 гг.

Тем не менее это описание лишь в малой степени и далеко не точно отражает то, что происходило внутри меня в то утро: мое внимание отвлекали от созерцания этой красоты самые разные мысли, заботы и переживания. Так, например, я лишь наскоро отметил про себя появление в верхушках пальм первых проснувшихся птиц, но куда больше занимало меня при этом охрипшее после долгого перелета горло, досада по поводу того, что я не успел предупредить одного из коллег о своем отъезде, пульсирующая от перемены давления кровь в висках и становившаяся все более острой потребность посетить, наконец, уборную. В те минуты я уже сделал для себя одно открытие, которому не придал должного значения: не желая того, я привез с собой на остров самого себя.