Вторая модель - Филип Киндред Дик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Второй набор использованных Диком мотивов куда прозаичнее: это вполне типичная для 1950-х одержимость образами пригородов, потребителей, бюрократов и бедственным положением маленького человека, вынужденного противостоять императивам капиталистического общества. Казалось бы, Дику, бородатому, не чурающемуся наркотиков калифорнийцу, прямая дорога в битники – тем более что он действительно одно время плотно тусовался в поэтических кругах Сан-Франциско. Однако твердая приверженность к основным материалам своей культуры удержала его, не дала соскользнуть в эскапистские грезы. Вместо этого она надежно связала Дика с писателями наподобие Ричарда Йейтса, Джона Чивера и Артура Миллера – недаром же меткая, в самое яблочко, пародия британского сатирика Джона Сладека на произведения Дика называлась «Солнечный торговец обувью». Да, обращение Дика с материалом «реалистическим» может казаться странно небрежным: как будто его злободневные параноидальные фантазии, настоятельно требующие разрушить фасад обыденности, сбросив на нее атомную бомбу, или еще как-либо модернизировать сей мир, лишают его истинное изображение всякой важности. Однако, сколько бы раз Дик ни разрушал Черную Железную Тюрьму американской пригородной жизни до основания, сколько бы раз ни срывал с нее благопристойные маски, он неизменно снова и снова возвращается к ней. В отличие от персонажей Уильяма С. Берроуза, Ричарда Бротигана или Томаса Пинчона, герои романов и рассказов Дика вплоть до 1970-х продолжали работать на брюзгливых боссов, таскать с собою портфели, тонуть в служебной переписке, возиться с машинами во дворе, гнуть спину, чтоб выплатить алименты, и мечтать об избавлении, о бегстве от всего этого – даже если уже эмигрировали на Марс.
Данное полное собрание рассказов и повестей Дика охватывает всю его писательскую жизнь и, таким образом, может служить своего рода автобиографией, диаграммой роста. От социальной сатиры, достойной «Сумеречной зоны» («Рууг», «Фостер, ты мертв»), до свистопляски сродни описаниям погонь из бульварного чтива, истертой до дыр задолго до того, как эту манеру подхватил Дик («Полный расчет», «Самозванец»), – все его раннее творчество есть декларация идейных пристрастий и поиск методов, которые верой и правдой прослужат ему три с лишним десятка лет. С «Корректировщиков» и «Автофабрики» начинается наше знакомство с Диком времен расцвета, 1960-х, и здесь его персонажи характеризуются скорее выносливостью, чем какими-либо триумфальными победами над обстоятельствами. «Над унылой Землей» представляет собой жутковатый, однако в итоге отвергнутый путь в дебри готической фэнтези, читающийся словно отрывок, не вошедший в роман Ширли Джексон. Многие из рассказов – не что иное, как первоначальное исследование материала, впоследствии переросшего в романы, как, например, мотив «фермера, эмигрировавшего на Марс», послуживший основой вершин творчества Дика, – вспомнить хотя бы рассказы «Бесценное сокровище», «Не отыграться» и «Кукольный домик», предвосхитившие «Сдвиг во времени» и «Три стигмата Палмера Элдрича». Позже, в «Вере отцов наших», мы сталкиваемся с поздним шедевром Дика, «Помутнением», словно разработанным с «И Цзин» у одного локтя и «Настольным справочником врача» – у другого. Эта последняя история, вместе с «Электрическим муравьем» и «Скромной наградой хрононавтам» – одно из утонченнейших, совершеннейших произведений Дика за всю его карьеру: здесь политический черный юмор перерастает в гностическую теологию, теология сменяется крайнего сорта солипсизмом, солипсизм уступает место отчаянию, отчаяние ведет к любви… после чего все возвращается на круги своя.
Но если Дик и процветал на почве научной фантастики, то судьба автора, пишущего исключительно фантастику, отнюдь не приводила его в восторг. Был ли он готов к встрече с миром, был ли мир готов к его появлению – Дик жаждал респектабельного признания всевозможными способами, но безуспешно стремился к нему всю жизнь. Вспомнить хотя бы восемь романов, написанных им в серьезнейшей, реалистической манере на протяжении 1950-х и в самом начале 1960-х, теневую сторону его карьеры, известную главным образом литагентам, не сумевшим пристроить эти романы ни в одно из многочисленных нью-йоркских издательств. Конечно, размышлять, чего мог бы добиться Дик, располагая бо́льшими профессиональными возможностями, весьма увлекательно, однако в том, что энергия разочарований, неудовлетворенных «мейнстримных» амбиций пошла его книгам только на пользу, сомнений практически нет. Возможно, и беспокойный характер Дика куда лучше подходил положению художника-аутсайдера, в котором ему довелось провести почти всю жизнь. Одержимый судьбами отверженных, мутантов, изгоев, Дик снова и снова возвращался к образу искры жизни или любви, зарождающейся в немыслимых или до основания разрушенных местах – это и электронные домашние животные, и выброшенная бытовая техника, и дети-аутисты… а вот для самого Дика такими руинами стала научная фантастика. Увлеченный принятой на себя ролью изгоя, Дик блестяще работает «на задворках» литературы – в этом смысле рассказ «Король эльфов» можно счесть аллегорическим изображением литературной карьеры Дика. «Писатель-фантаст» стало для него чем-то сродни самоидентификации, клейму наподобие «сторчавшегося наркомана» или «религиозного мистика» – и это во времена, когда белые американцы мужского пола ни о какой самоидентификации даже не задумывались! В предисловии, написанном для сборника рассказов «Золотой человек», составленного в 1980 г., Дик вспоминает об этом так.
«Читая рассказы, собранные в этом томе, следует помнить, что многие из них написаны в ту пору, когда на НФ смотрели настолько свысока, будто в глазах всей Америки ее не существовало вообще. И в зубоскальстве по адресу писателей-фантастов тоже веселого было мало: нам и без этого жилось – хуже некуда. Даже в Беркли – вернее, особенно в Беркли, – меня то и дело спрашивали: „Но серьезное вы что-нибудь пишете?“ Выбрать карьеру писателя-фантаста – это было все равно что поставить на себе крест: по сути, подавляющее большинство писателей, не говоря уж о подавляющем большинстве других людей, откровенно не понимали, как можно об этом всерьез размышлять. Единственным писателем-нефантастом, обошедшимся со мной уважительно, был Герберт Голд, с которым я познакомился на каком-то литературном вечере в Сан-Франциско. Дав мне автограф на каталожной карточке, он написал так: „Филипу К. Дику, коллеге“, – а я хранил эту карточку, пока чернила не выцвели, и до сих пор благодарен ему за такое милосердие… Так что в моей голове хранится память и о том дне 1977-го, когда мне на официальном городском мероприятии жал руку мэр Меца [тогда Дик, приглашенный во Францию на фестиваль научной фантастики, только что получил медаль, награду за вклад в литературу], и мытарства пятидесятых, когда мы с Клео жили на девяносто долларов в месяц, когда не могли даже выплатить штраф за не возвращенную в
