Оп Олооп - Филлой Хуан

В это мгновение огромный толстяк, из тех, кого может обнять только целый гарем, врезался в Опа Олоопа округлым концом своего живота.

— Послушайте! Смотрите, куда идете!

Ответа не было, лишь невнятное ворчание. Странное ворчание чревовещателя. Практически flatus vocis.[3]

Позабыв про jockeys, On Олооп обрушил свой внутренний гнев на нахального толстяка:

«Да что он о себе возомнил?! Если, конечно, он вообще умеет думать… Такие субъекты склонны вести себя подобно животным. Чем больше они сжирают, чем больше травят себя едой, тем больше жира встает на пути их мыслей. И генерировать их становится крайне сложно. Мысли оказываются заперты в клетке из плоти. Ну а те немногие из них, которым невероятным образом удается сбежать, растворяются во рту в череде странных звуков. Толстяков трудно понять. Их тонкие икры, их относительно небольшие ягодицы говорят за них, повествуя о невыносимой усталости от борьбы с неизбежным. Их живот растет и растет, сколько бы они ни голодали, потому что ожирение вызвано скудостью идей, и чем их меньше, тем круглее становится жирдяй, превращаясь в конце концов в шар, и даже его рот забывает, как говорить, всецело сосредоточившись на пережевывании яств и сладостей… И два полушария мозга перебираются в ягодицы…»

Размышляя таким образом, Оп Олооп вернулся в tepidarium, чтобы принять душ и помыться с мылом. Ему было грустно, его дух упал куда-то вниз, к ступням, которые он волочил подобно человеку, загребающему ногой песок или пытающемуся распугать лягушек в канаве.

Никогда еще он не преодолевал этот путь со столь скорбной гримасой на лице. Казалось, его мозг не в силах прекратить упражняться в злословии в отношении жокеев и толстяка. Но едва душ выпустил первые струйки воды, как в глазах Опа Олоопа расцвела теплая улыбка, едва обозначившаяся на губах. Он понял, что, подобно молчаливому Дон Кихоту, в который раз ринулся в битву во имя равновесия с неприглядными крайностями, воплощением которых стали чрезмерные худоба и ожирение. Вместе с холодной водой на него обрушился поток чистых мыслей о здоровье и своем теле. Он позвонил в звонок.

Банщик, привстав на цыпочки, завернул его в два полотенца, сделав из них подобие тюрбана и халата. Затем спросил:

— Позвать вам массажиста?

— Нет. Я немного поплаваю в бассейне. А потом шотландский душ, циркулярный душ, педикюр и cocktail из хереса и трех яичных желтков.

Неторопливо переместившись в другую залу и немного не дойдя до края бассейна, Оп Олооп обнажился и с размаху бросился в турмалиновую соленую воду.

Оп Олооп знал, что в этом заведении нагота была под запретом. И, будучи человеком, с уважением относящимся ко всем запретам, он заранее уведомлял о нарушении банщика, суля ему хорошие чаевые, и свою физиократическую наивность, соблазняя ее возможностью обплыть препоны, выставляемые разумом и совестью.

— Плавать! Плавать! Какая же это благодать — броситься в воду с вибрирующего трамплина! Человек в воде словно летит в отражающемся в ней небе. Размеренные over-side arm stroke[4] вплетаются в ритм волны. Погружаясь на глубину — вот где истинное наслаждение, — тело оказывается во власти мистической гармонии. Плавать! Плавать!

Его гибкое золотистое сильное тело направлялось теперь во frigidarium, последний из залов терм. Напевая. Andante. Allegro vivace. Presto… Великолепная статуя из плоти стойко перенесла обстрел холодными и горячими струями контрастного шотландского душа, насладилась циркулярным душем в клетке из никелированных труб, где тысячи коварных водяных иголочек промывают, кажется, каждую пору, и, завернувшись в чистые полотенца, всецело, плотью и разумом, предалась сладкой праздности.

Он отдыхал уже десять минут.

— Ваш cocktail, сеньор…

— Педикюр, сеньор.

Физическая и психическая нега была столь глубока, что он с трудом открыл глаза, услышав обращенные к нему голоса. Но не сделать этого было нельзя. Он простер руку к первому говорившему, чтобы забрать у него душистый золотистый стакан, и протянул ко второму свои деформированные стопы, изуродованные мозолями.

«Счастья следует остерегаться не меньше, чем беды, — подумал он про себя. — Стоит ему захлестнуть тебя, и оно приводит к горю. Если бы человек умел осторожно и постепенно дегустировать счастье маленькими глоточками, по чуть-чуть, в мире было бы меньше несчастных».

Он пригубил коктейль из хереса, покатав его во рту.

Вдруг его мысль словно рухнула в воздушную яму.

Резкое и неприятное чувство, вызванное неловким движением педикюрщика, оборвало полет его идей. Его внутренний мир внезапно напитался страхом. Он ощутил бесполезное трепетание души, пытавшейся вернуть ощущение благодати. И, обессилев, рухнул вниз и падал, падал и падал, пока не достиг кожи своих ступней.

Оп Олооп ничего не сказал. Он настолько вымуштровал свои чувства, что в ситуациях, когда требовалось сделать суровый выговор или достойно принять тяжелый удар, его слова и мысли практически не отражались на лице гримасой недовольства.

— Прошу вас, сеньор, поаккуратнее! Я знаю, что мои мозоли велики и шероховаты. Что стопа из-за них похожа на резиновый cŕepe.[5] Да, да именно так. Но умоляю вас, не бойтесь и не торопитесь! У вас есть ровно полчаса, чтобы сделать свою работу.

— Вы правы, сеньор… Это все спешка… Сделаю все в лучшем виде. Кроме того, смею посоветовать вам отличную мазь. Три грамма коллодия и три с половиной грамма салициловой кислоты. Увлажняйте ею стопы, как выдастся свободное время…

— Займитесь своим делом. У меня нет свободного времени.

Его тяжелые слова вбили педикюрщика в пол, заставив вернуться к работе. Беднягу будто ударили по затылку.

Воцарилась столь же тяжелая тишина.

Резкий ответ Опа Олоопа был в первую очередь неприятен ему самому. Он был человеком с anima symphonialis, одного резкого высказывания или неудачного жеста было достаточно, чтобы расстроить тонкий внутренний ритм его бытия, нарушить совершенную гармонию метода. Но впереди его ждало еще большее испытание.

Любого, даже самого флегматичного из людей, может внезапно захлестнуть беспокойство. Оп Олооп подавил в себе проявления этой неизбывной слабости. И теперь страдал. Он не мог смириться с тем, что столь глубоко сидевшая в нем мысль сорвалась у него с языка, тогда как губы его должны были защелкнуться на замок, едва она попала в рот. И он вновь прокричал, но уже про себя и для себя:

— У меня нет свободного времени!

— У МЕНЯ НЕТ СВОБОДНОГО ВРЕМЕНИ!

— У МЕНЯ НЕТ СВОБОДНОГО ВРЕМЕНИ!

Казалось, его раздирало изнутри яростное многоголосие.

Фраза, возникшая в голове спонтанно, словно продиктованная подсознанием, возвращалась снова и снова, множилась, отзываясь в разных уголках духа. Она отскакивала от стенок его души, разлетаясь на куски и вспышки. Завязывалась узлом, загоралась неоновыми вывесками вдоль бульваров эндопатии. Горела и кричала, варясь заживо в адских котлах.

— ИНЕМЕРВ ОГОНДОБОВС ТЕН ЯНЕМ У!

— У-МЕ-СВО-НЯ-НЕТ-БОД-ВРЕ-НО-МЕ-ГО-НИ!

— МБ-И-ЕНР-ЯВН-НЕВ-ЕГ-СЕ-ОУ-ОТ-ДО-ОНМ!

В какой-то момент ему показалось, что хаос воцарился навеки. Слова причудливо летали в его голове, как труппа акробатов на репетиции. Никогда в жизни ему не было так страшно. Привыкший к упорядоченному миру, к практически полному духовному спокойствию, нормальному для любого несчастного человека, он не мог объяснить себе этот взрыв и этот ужас.

В один из коротких светлых промежутков его мозг, пробужденный резкими голосами jockeys, вооружившись разумом, попытался избавиться от ненужных волнений. Но не смог. Все в нем взбунтовалось. Все бурлило в водовороте предчувствий. Ветер печали и тоски объял его сердце.

И тогда, поняв, что другого выхода нет, он принял классическую позу, которую принимали его предки в тяжелые моменты жизни. Позу, в которой Сорен Олооп, знаменитый предок Олоопов, запечатлен на картине Остаде. Позу, которая укрепляет и защищает, закрывает все входы для незваных гостей и утверждает превосходство тишины. Он немного приподнялся на кушетке. Вонзил свой локоть в подлокотник. Обхватил ладонью выступ подбородка. Вытянул указательный палец вдоль носа до грозных глаз. Закрыл замком из трех пальцев бойницу рта. И придавил большим пальцем, как домкратом, челюсть, словно подчеркивая свою решимость.