Оригинал Хохолкин - Валерий Роньшин

Но не дождалась, ох, не дождалась капитана Капитонова отрада души его капитанской… А всё потому, что шли по дороге строем пионеры былых годов.

Туру-ру-ру-ру!.. – трубил в трубу трубач.

Бам-барабам-бамбам!.. – барабанил в барабан барабанщик.

Идут пионеры былых годов. Подтянутые. Молодцеватые. Девяностолетние…

– Кто шагает дружно в ряд?! – спрашивали они сами себя.

И сами же себе отвечали:

– Пионерский наш отряд!

А навстречу пионерскому отряду несётся по рельсам трамвай. И рулит им водитель Николай.

– Сторонииииииись! – зычно кричит он пионерам-пенсионерам, потому как совсем без тормозов.

И все сторонились… Все, да не все… Последний пионер что-то замешкался. А Настенька в последний же миг выхватила его из-под колёс своими сильными девичьими руками. А саму себя выхватить не успела… Лежит на рельсах перееханная.

Пионеры пионерский салют отдают геройской Настеньке.

Отец Варений отходную читает над отходящей Настенькой.

Бегут по небу облака… По земле течёт река… А Настенька никуда уже не побежит и тем более не потечёт. Так и будет лежать-полёживать до второго пришествия, а может даж и до третьего.

А капитан Капитонов в океане морском знать не знает и ведать не ведает обо всех этих сухопутно-шекспировских страстя́х-мордостя́х. Но что-то чует душа его морская и что-то щемит сердце его капитанское… И как в воду глядел Капитонов. Принесла ему через моря и океаны чайка белокрылая в клюве своём ве́стушку печальную. Нет, капитан Капитонов, больше у тебя любимой Настеньки.

Нет-таки нет… Нет-таки нет… Нет-таки нет…

Стонет и плачет капитан Капитонов и бьётся о борт корабля. А вместе с капитаном стонут и плачут и бьются о борт волны морские. И белоснежные чайки заходятся в криках-воплях: аа-аа-аа! И безмолвные рыбы раздирают свои жабры в безмолвных же рыданиях. И чёрное от горя солнце нависло над чёрным от горя Капитоновым.

Нет-таки нет больше любимой Настеньки!..

Грызёт капитан Капитонов от ярого отчаяния дощатую палубу, прогрызая её аж до самого до трюма, где контейнеры с лимонами. Но хоть ты и все лимоны изгрызи, капитан, вместе со всеми контейнерами, а жизнь слаще не станет; не вернётся уж к тебе боле твоя любимая Настенька ни вживе, ни въяве; и тело её, трамваем перееханное, не сошьёшь, не склеишь.

Как морской воды в рот набравши, возвращается капитан Капитонов из дальнего похода в порт приписки. Оркестр на пристани «По морям, по волнам» играет. Морячкóв их любимые моря́чки встречают-привечают… А Капитонов один-одинёшенек с пристани шагает, мрачнее самой мрачной тучи.

– Капитан, капитан, улыбнитесь! – кричат ему грузчики в порту.

Не улыбается капитан Капитонов.

Подходит он к дому своему родимому, где гнёздышко семейное с любимой свито было. Нет больше гнёздышка семейного. Нет больше дома родимого.

Куда ж теперь идти капитану Капитонову? Куда ж ему теперь нести печаль свою печальную?.. И пошёл капитан Капитонов в глубоком горе в бар «Залей кручину» – заливать свою кручину. Вначале, конечно же, за тех, кто в море, выпил. А затем, конечно же, за свою любимую Настеньку – один стакан, второй, третий… И вот уж барменша отвратная кажется ему его любимой Настенькой. Капитонов хвать её и – в церкву. Под венец.

Отец Варений обряд венчальный совершает.

Святые на иконах головами с нимбами качают: «Где же твои глаза, капитан Капитонов, где же твои глаза?..»

И словно бы пелена спала с глаз капитановско-капитоновских, и увидел он не милую свою Настеньку, а барменшу в истинном её обличии: с челом бесстыдно размалёванным, с одёжкой, сраму не прикрывающей… И встрепенулась душа капитанская, словно конёк морской, и опять в моря̀ и океаны запросилася.

И ушёл капитан Капитонов в моря́-океаны.

И идёт он там по воде, аки по суху. А следом за ним трамвай по воде, аки по рельсам, поспешает; а в трамвае том водитель Николай белы рученьки заламывает, грех свой великий замаливает; кручинится да сокрушается, да прощения просит у капитана Капитонова.

– Езжай, – говорит ему Капитонов, – и больше не греши.

И прощённый Николай мчит на трамвае своём навстречу утренней заре. А в трамвае сидят пионеры былых годов. Сидят чинно и ладно да складно пионерскую песню поют:

– Здра-а-вствуй, милая картошка-тошка-тошка-тошка…

– Здравствуйте, пионеры, – отвечает им картошка, безжалостно пожирая старую плоть пионерскую.

Потому что «картошка» – это время, и оно всех сожрёт: и тех, кто постарше, и тех, кто помоложе, и тех, кто только-только появился-народился на этот свет, и даже тех, кто ещё лишь в зачатии.

И всё же, и всё же, и всё же…

И всё же над горизонтом медленно, но верно встают три солнца.

Солнце Вера, солнце Надежда и солнце Любовь.

Отщепенец Епифанов

Епифанову и смолоду-то женщины не очень нравились, а уж под старость и вовсе нравиться перестали. Вечно беспокойные, вечно переживающие по пустякам, ну прямо как собаки (не в обиду собакам будет сказано). Не хотелось больше Епифанову ни разговаривать с женщинами, то есть бросать слова на ветер; ни тем более слушать их, заранее зная всё, что они скажут. И уж тем более не хотелось Епифанову тратить на женщин деньги. Все деньги, отпущенные ему за жизнь на женщин, Епифанов уже давно потратил.

А хотелось Епифанову существа, похожего на женщину. Чтобы оно приходило из ниоткуда и уходило в никуда. Нет, пожалуй что и этого ему не хотелось. Потому как если, положим, существо, похожее на женщину, вечером придёт из ниоткуда, то весь вечер, считай, насмарку, а следом и вся ночь коту под хвост. А потом ещё и утро будет потеряно: пока оно – существо – соберётся да пока уйдёт в своё никуда.

Идеально Епифанову подходил бы сказочный вариант: «Встань передо мной, как лист перед травой». А потом, когда Епифанов удовлетворил бы свою телесную нужду, женщина, ну то есть существо, похожее на женщину – чпок! – и лопалось бы, как мыльный пузырь.

Женщин, конечно же, такой епифановский, чисто утилитарный подход к любви не устраивал. Женщинам хотелось выматывать своею любовью и выматываться самим, поглощать и поглощаться, растворять и растворяться… Ну и, разумеется, оплодотворяться и размножаться. Женщине ведь мало себя одной, ей непременно хочется раздвои́ться, растрои́ться, а то и расчетвери́ться… При этом женщины напрочь игнорируют общеизвестный факт, что они – женщины – не воспроизводят себя самих, как таковых, а производят совсем других людей. Отсюда и все женские заморочки. Женщине с самой-то собой нелегко разобраться, а тут приходится махать на себя рукой и разбираться с совершенно посторонними людьми; лишь только потому, что они – эти посторонние – появились не через дверь, а через совсем другое место. И ничего уже не поделаешь. Обратно ведь не родишь. Капкан захлопнулся, а чувство долга и чувство ответственности, в свою очередь, гипертрофировались до невероятных, можно даже сказать – неприличных размеров.

Короче говоря, женской способности к размножению Епифанов больше всего терпеть не мог. На епифановской шкале жизненных ценностей дети стояли в одном ряду с тараканами, слизняками и пиявками, а потому и вызывали у Епифанова стойкое чувство отвращения.

Объективности ради следует отметить, что и мужчин Епифанов тоже не очень-то жаловал. Мужчины ведь по сути своей – те же самые женщины, только если женщины вечно нервные и вечно озабоченные, то мужчины с точностью до наоборот – вечно озабоченные и вечно нервные, да ещё частенько и пьяные к тому же. Но мужчины хотя бы не совали Епифанову под нос своих детей и не вешали Епифанову на плечи своих обезьян. Поэтому к мужчинам Епифанов относился более-менее терпимо – зла от них особого нет; но, впрочем, и добра от них не жди.

В свете вышеизложенного не кажется удивительным тот факт, что Природе Епифанов был глубоко ненавистен. Природа ведь озабочена сохранением всего вида в целом, а не отдельного индивидуума в частности. Но постольку-поскольку размножение зависит именно от индивидуума, то Природа поневоле всё же его хранит. До поры до времени. В молодости или, говоря научным языком, в репродуктивный период двадцать часов не поспишь – и как огурчик, двадцать километров пробежишь – и как помидорчик. Обжирайся, пока из ушей не полезет, обпивайся, пока из носа не польётся, кури пачками, веселись до упаду… – всё тебе с рук сходит. Главное, размножайся – бери се́мени больше и кидай его дальше.

Конец ознакомительного фрагмента.