В стране радости - Андрей Убогий

Или вот тоже весьма характерное зрелище: посмотрите, как молодая женщина в ярко-оранжевом сари месит руками навоз — чтоб налепить из него кизячных лепёшек и затем разложить их сушиться на солнце. Её пальцы — в кольцах, запястья — в сверкающих звонких браслетах; красавице и в голову не придёт, что она занята чем-то грязным и недостойным. Навоз для неё всего-навсего часть того мира, в котором она живёт и частью которого ощущает саму же себя.

Для индусов, по сути-то дела, нет грязи и мусора как таковых, а есть лишь различные формы и превращенья предметов материального мира — которых, в свою очередь, тоже нет, а есть только некий мираж, некий сон божества, в котором нам — снящимся Браме! — лишь снится, что нас окружают какие-то вещи или явления.

В каком-то смысле можно сказать, что мусор и грязь в Индию завезли англичане. Колонизаторы постарались привить на туземную почву тот образ мыслей и то восприятие мира, при котором есть «я», человек — и есть внешний мир, мне враждебный и противоположный. И вот когда я отношусь к миру как потребитель — то есть беру из него то, что мне кажется нужным, и выбрасываю негодное — тогда и появляется мусор, как нечто лишнее, то, что не нужно ни мне, ни окружающему миру. Но для индуса, чья цель — растворение в мире и перетекание в него, нет резкой границы меж ним — и вот этой, к примеру, собакой, или этим вот деревом, что укрывает его своей тенью, и вот этой рекой, что так сильно и сонно течёт к океану. «Тат твам аси», «то-есть ты сам» — вот главный принцип и стержень индусского мировоззрения.

И какой же тогда может бы мусор — то есть нечто негодное, лишнее — когда в мире лишнего нет ничего, когда всё во всё перетекает и превращается; или, что то же самое, в мире нет вообще ничего, кроме зыбкой игры миражей, кроме сонных бессмысленных грёз, что приходят к тому, кто не просто спит сам, но кто, спящий — лишь снится кому-то?

В этом смысле мусора в Индии нет вообще; или уж тогда всё, что мы видим вокруг — все эти дома, города, поезда, горы, реки — всё это тоже есть мусор, есть нечто, лишённое цели и смысла.

Рассуждения эти могли бы казаться надуманной заумью — если б они не подтверждались на каждом шагу. Вот я сижу в Харидваре, на каменном гхате-причале над Гангой, и смотрю, как индусы нескончаемой чередою подходят, чтоб поклониться священной реке. У большинства в руках или цветы, или плошка с густым молоком, которое тонкой струйкой льют в быструю реку — или миска, в которой мерцает свечной огонёк и которую надо пустить по воде. А вон у той босой девушки в розовом сари, кроме обычных даров, ещё и большая пластиковая сумка. Интересно, думаешь, что же эта красавица принесла в дар священной реке? Девушка гибко склоняется, шепчет молитву, омывает водою чело — и высыпает содержимое сумки в Гангу. Не веришь глазам: по воде, закрутившись, поплыли какие-то корки, очистки, подмётки, пакеты, бинты и прокладки — поплыл, словом, мусор! По нашим понятиям, это почти то же самое, что опрокинуть помойное ведро на алтарь; но то, что было б кощунством для нас, совершенно в порядке вещей для индусов — не знающих мусора.

Цвета

Вот ещё испытание для европейца: избыточность, яркость, назойливость цвета. Недаром павлин является государственным символом Индии: кажется, и вся страна раскрашена, как малярною кистью, именно сочным павлиньим хвостом.

Как с непривычки от шума улицы иногда хочется закрыть уши, от зловония — зажать ноздри, так и от яркости цвета, что бьёт по глазам, хочется порою зажмуриться. Кажется, именно Индия — место рождения красок. Словно весь их набор, весь их солнечный спектр возник именно здесь — и отсюда, неизбежно при этом тускнея и угасая, краски начали распространяться по миру.

Так что где, как не здесь, любоваться цветами, их чистой, беспримесно-яркою сутью — где, как не в Индии, вспомнить, какими должны быть живые и настоящие краски? Зайдёшь, например, в лавку тканей, где стены от пола до потолка завешаны ярким узорочьем шёлка — и в глазах зарябит от орнаментов и немыслимых красочных переливов. Узоры закружатся и поплывут в оглушённых такой пестротою глазах — по кругу, быстрей и быстрей, заскользят изумрудные, красные, жёлтые змейки…

И это тебе ещё даже не начинали показывать ткани! Подожди-подожди: если только задержишься, если чуть пошатнёшься — а головокружение здесь неизбежно — то тебе тут же скажут: «Sit down, sir!» — и укажут рукой на ковёр. Опустишься на податливый ворс — и пара служителей без промедленья начнёт демонстрацию. Откуда-то из-за спины, жестом фокусников они будут выхватывать штуки свёрнутых тканей — и широким, торжественным взмахом раскатывать их пред тобой. За всю свою жизнь я припомню немного столь же волнующих, странных минут: когда от тебя в нафталиновый сумрак начинают лоснящимся веером — или павлиньим хвостом! — течь волнистые реки живых, переливчатых, нежных цветов, когда ты сидишь в эпицентре бесшумного, но ослепительно-яркого взрыва. Как там восклицал Гоголь: дайте мне, дескать, другое перо?! — но, боюсь, нет таких перьев, что смогли б передать это буйство, безумие, яркость цветов, это чувство того, что ты вдруг оказался сидящим на крыле тропической бабочки, которая вот-вот взлетит, унося тебя в совершенно другие — с иными законами цвета — пространства…

Такою же дверью в иное порой представляются женщины в сари. Ибо индийская женщина — это, прежде всего, вспышка цвета; всё остальное — лицо, формы тела, движения рук или ног — поначалу почти незаметны на фоне того, как горят эти краски на шёлке, как льются и дышат все эти яркие складки — и как, цветовыми рефлексами, озарены лица тех, кто находится рядом. Близ женщины, скажем, в оранжевом сари на лицах лежит апельсиновый отблеск, рядом с красавицей в изумрудных одеждах лица приобретают цвет бледной листвы, а огненно-красное сари заставляет всех как бы зардеться невольною краской стыда.

Что ни возьмись вспоминать и описывать — лавку ли зеленщика, или ювелирный, сияющий золотом и самоцветами магазин, или то, как раскрашены в Индии грузовики и автобусы, — будет всегда ощущаться нехватка эпитетов: наш обиходный язык слишком сдержан и строг в отношении цвета. Но, с другой стороны, цветовой настрой русской души чем-то близок индийской палитре. Вспомните наши матрёшки и самовары, цветные платки и цветастые юбки, жостовские подносы или огненные шкатулки из Палеха: нельзя не отметить созвучия русских цветов и цветов Индостана.

А уж храмовая архитектура — точней сказать, храмовая раскраска далёкой Индии — имеет в России своего полномочного представителя: кажется, что Василий Блаженный в Москве раскрашен индийскими малярами. Эта гроздь разноцветных затейливых луковок, венчающих храм, кажется сорванной в Индии и пересаженной в наши снега — где она чудом выжила и расцвела, да ещё стала одним из русских национальных символов. Недаром же Бунин, писатель по преимуществу именно цветового восприятия мира, в «Чистом понедельнике» выстроил именно эту — поразительно верную! — цветовую дугу: «Москва, Астрахань, Персия, Индия…»