Тайна Безымянной высоты. 10-я армия в Московской и Курской битвах. От Серебряных Прудов до Рославля. - Сергей Михеенков

Именно солдаты генерала Ермакова отбили самые страшные и кромешные атаки в конце октября 1941-го на окраинах Тулы, когда чаша весов опасно колебалась и когда все могло рухнуть в одночасье.

Кто теперь помнит о генерале Ермакове? На тульских сайтах я даже фотографии его не нашел. Зато фотография Гудериана красуется везде. Как же – главный танковый гений Второй мировой войны! Главный эксперт для многих историков! Которого хорошенько оттрепали под Тулой, Каширой и Сталиногорском. И которому уже не доверял Гитлер, видимо опасаясь, что «быстроходный Гейнц» пожжет и остатки танковых дивизий в бескрайних русских просторах.

И все же Гудериана мы в нашем исследовании время от времени цитировать будем. Как же без него? Поскольку он был и остается одним из главных действующих лиц декабрьской драмы юго-западнее Тулы.

16 декабря Гитлер позвонил по телефону в штаб группы армий «Центр» и сказал, что в той ситуации, которая создалась на фронте, есть только один выход – держаться. На следующий день, 17-го, фон Бок записал в своем дневнике: «Были изданы два строгих приказа: первый – держаться любой ценой, второй – безжалостно гнать на фронт всех, кто по какой-либо причине укрывается за линией фронта».

Впоследствии, когда вермахту все же удастся стабилизировать ситуацию, закрепиться на новых позициях и остановить наступление Красной армии, Гитлер скажет: «Это были дни, которые истрепали мне нервы. Почти все оказались несостоятельными, вплоть до тех немногочисленных людей, которые продолжали вместе со мной сражаться. И день и ночь я вынужден был думать о том, что сделать, что может произойти, как заткнуть ту или иную брешь. Мне стало ясно, что отступать – значило бы испытать на себе судьбу Наполеона. Тому, что мы выстояли в эту зиму… мы обязаны храбрости солдат на фронте и моей твердой воле».

Многие историки склонны считать, что эта оценка, в том числе и самооценка Гитлера, были справедливыми и реально отражали обстановку, сложившуюся к тому времени.

Ночью потеплело. Пошел снег. Лыжи пошли мягче. Рота продвигалась тихо, почти бесшумно. Только иногда в середине второго взвода слышался глухой, сдавленный кашель. Кашляли, видимо, в шапку.

Ротный Чернокутов выругался.

Больных перед рейдом оставили в тылу. Троих. Старший лейтенант Чернокутов буквально вытолкнул их из строя. Сказал: «Что, ослабели? На свежем-то воздухе… Марш в обоз!» Те пытались протестовать. «Давай, давай, голуба моя!» – И Чернокутов выпроводил их злым матерком.

Теперь, прислушиваясь к кашлю, ротный не мог отделаться от мысли о том, что кто-то из тех, кому он приказал двигаться с тылами, все же оказался здесь.

Полк продвигался левее, большаком, выбросив вперед батальон, усиленный противотанковой батареей. Но уже к вечеру батальон уткнулся в деревню, через которую проходило шоссе. В деревне – немцы. И не просто гарнизон, который не успел драпануть, а опорный пункт, хорошо укрепленный, с двумя мелкокалиберными зенитными установками и несколькими пулеметами.

Полезли вначале напролом, с расчетом, что немцы, видя приближающуюся колонну, дрогнут и начнут отходить, что на марше их настигнуть и добить будет куда легче, чем в блиндажах и за снежными валами. Но те не дрогнули, открыли огонь из всех видов оружия. И положили перед деревушкой двенадцать человек. Раненые кричали, барахтались в глубоком снегу. Их кое-как вытащили из-под огня, перевязали и отправили в тыл. Батальон частично отошел, частично зарылся в снегу, затаился в балках и овражках. Бойцы не знали, что будет дальше, и молча ждали приказа.

Когда стемнело, в обход, с целью перехватить дорогу, выходящую из деревни на юго-запад, выслали лыжную роту.

Никто из деревни уйти не должен. В немецких штабах, там, западнее, не должны знать о продвижении наступающих колонн, их численности и прочем. Конечно, о передовом батальоне немцы уже сообщили по рации. Но пятьсот человек с двумя пушками – не дивизия. Их появление перед деревней о направлении главного удара ничего не говорило. Впрочем, где он теперь, главный удар? Красная армия наступала везде.

Рота выбралась на дорогу. Разделилась. Один взвод остался на опушке. Лыжники залегли в снегу, приготовили оружие. Пулеметчики обтоптали снег и тоже затихли. Ночь их мгновенно поглотила, превратила в часть своего замысловатого снежного кружева.

Два взвода, держась обочин наезженного большака, двинулись к деревне. Но вскоре тоже остановились. В деревню ушла разведка – десять лыжников с лейтенантом Поярковым.

Ротный проводил их мрачным взглядом. Хотелось курить. Но курить он запретил. Прислушался. Никто не кашлял. Значит, тот, кто кашлял, ушел с Поярковым. Подумал: ну, Поярков, провалишь операцию, я тебе тогда, голуба моя…

Лейтенант Поярков ругал себя за то, что утром хлебнул из ведра ледяной воды. Вот теперь и распирало, рвало воспаленные бронхи. Когда становилось совсем невмочь, он выдергивал из-под капюшона шапку и бóхал в нее. Сержант Гречкин, шедший впереди, то и дело оглядывался. Он несколько раз задерживал движение и хотел что-то сказать Пояркову, но лейтенант нервно махал рукой: все нормально, вперед…

Главное в человеке не живот и даже не голова, а, как говорит ротный старшина Печников, нервы. И это правда. Как только они подошли к деревне, першение в горле прекратилось, и Поярков забыл о своем кашле.

Ротный приказал: разведать подход к опорному пункту, выявить огневые точки на западной окраине деревни, часовых снять, войти в деревню и взять под контроль крайние дома. Связных отправлять в три этапа: когда разведают подходы, когда снимут часовых и когда займут крайние дома. Дома, при любом раскладе, предстояло удерживать его до подхода взводов. С востока тем временем войдет батальон.

Лыжи скользили беззвучно, как в пуху. Снег, который, кажется, усилился с тех пор, как они оторвались от лесной опушки, глушил звуки, залеплял глаза.

Чем ближе деревня, тем медленнее они шли.

Поярков увидел, как сержант передвинул на грудь автомат. То же самое сделал и он.

Сержант Гречкин воевал с августа. Попал в окружение под Духовщиной. Вышел. В октябре был ранен под СпасДеменском, когда немцы прорвались к Москве. Почти месяц пролежал в госпитале в Подольске. Потом – запасной полк. С маршевым батальоном прибыл в дивизию. Отличный лыжник. Физически крепок. До ранения служил в разведроте. Там овладел приемами ножевого боя. Кто-то из хозвзвода выточил ему из вагонной рессоры несколько ножей, и при каждой свободной минуте Гречкин в своем отделении, как сказал об этом необычном занятии ротный старшина Печников, устраивал цирк. Ножи он между тем метал превосходно. Вся рота сбегалась посмотреть. Один только старшина Печников ворчал и отворачивался: «Баловство. Лучше бы гранаты бросать учил, а то боятся…» И правда, многие в роте гранат боялись и старались их сбывать соседям. Были и такие, кто «терял» карманную артиллерию по дороге, оставлял в окопах, закапывал под деревьями по время привалов.

На Гречкина старшина злился из-за того, что тот отказался дать ему нож для разделки теленка, привезенного из колхоза в качестве приварка «на поддержку Красной армии» перед самым наступлением. Сказал Печникову, что эти ножи его – боевые, а кроликов лупить надо кухонными… Конечно, Гречкину лучше было бы помолчать по поводу кролика. Теленок оказался вполне упитанным, и рота этим приварком питалась двое суток.

Остановились. Сержант уступил лыжню. Поярков проехал вперед и тоже остановился.

Вот она, деревня. Поярков не успел запомнить ее название, то ли Ольхи, то ли Клены.

И в это время в середине деревни заработал мотор. Неужели танк? Нет, на танк не похоже. Скорее всего, бронетранспортер. Значит, есть пулемет, возможно, крупнокалиберный. Крупнокалиберный пулемет, который к тому же может быстро перемещаться, – что могло быть сейчас хуже для них? Прогревают мотор. Пока он работает, надо воспользоваться хотя бы этим и войти под шумок в деревню.

Впереди взлетела ракета. Ее свет едва пробивался, терялся среди снежных зарядов и оказался бесполезным для ракетчика и потому неопасным для разведчиков.

Но он предостерегал, и они пошли осторожней.

Все. Стоп. Дальше двинулись трое: Гречкин, Антонов и Вязов. Остальные залегли.

Спустя несколько минут вернулся Антонов. Доложил: пулемет в крайнем доме, амбразура пробита в фундаменте, окна изнутри заложены бревнами, у дома часовой.

– Значит, сидят внизу, под полом, – сказал Поярков. – Скажи Гречкину: снять часового и ждать нас.

Снять часового… А если не снимет? Да нет, Гречкин справится. Поярков смотрел с надеждой на глыбистую спину сержанта. Гречкин справится…

Теперь оставалось ждать.

Поярков отправил первого связного и присел на корточки, машинально очищая автомат от снега.

На другой стороне деревни вспыхнула короткая пулеметная очередь. Нет, это не тревога – дежурный пулемет. А здесь у них пока тишина. Они не сделали ошибки. Все шло пока так, как надо.