В вечном долгу - Иван Акулов

— В уме ты, окаянный народец? — остолбенела Глебовна. — Окстись. Глупый ты, Алешка. И-и-и — глупый. Ну вот столеченьки у тебя рассудку нету. Люди всеми силами норовят из деревни, а он нате — в колхоз. Да неуж ты не видишь, что деревню хотят извести всю, под корень? На что она в комунее такая деревянная да гнилая? Ну? Видно, обойдутся без деревень.

— А кто ж хлеб будет сеять?

— Ну, кто? Придумают что-ненабудь.

— Темнота ты, Хлебовна, непроницаемая.

— Ты больно светлый. В колхозе, с пустым-то желудком, гляди, насквозь остекленеешь.

Озабоченная Алешкиными словами, Глебовна надолго умолкла. Потом согласилась:

— Коль уж нравится крестьянствовать, так иди учись на агронома.

— А жить чем?

— С охотой пойдешь — в ниточку выпрядусь, помогу, Картошки насажаю, кабана пущу. В колхозе стану горбачить за двоих.

И ушел Алешка в Окладин, поступил в сельскохозяйственный техникум, чтобы потом вернуться домой агрономом.

Глебовна не могла желать лучшего. Крестьянка по крови и убеждению, она радовалась Алешкиной привязанности к земле, приятно сознавая в этом свою заслугу. И тогда, когда она отговаривала Алексея от деревни, в душе ее совершалась мучительно сложная работа. Глебовна всегда была убеждена, что труд землепашца — самый праведный и самый необходимый.

— Все, Алешка, стоит хлебом, — назидала она. — Что дороже всего на свете? Золото? Не-ет, Алешка. В голодный год, сказывают, священник нашего Дядловского прихода, отец Исай, за пуд ржицы отдавал свой золотой крест. А в ем, в кресте-то, осьмушка весу была. И никто не обзарился. Все, Алешка, в походе, в цене значит, при хлебе-батюшке.

Но Глебовна понимала и другое. По какой-то дичайшей нелепости, думала она, подвижнический труд хлебороба неблагодарно обесценен и унижен. И как ни горько, но люди уходят от него. Вместе со всеми должен уйти и Алешка. Что он, сломанное колесо в канаве, что ли?

— Валите все в город, пока не образумитесь, — не Алешке, а еще кому-то зло выговаривала Глебовна, и у нее закипали слезы от бессилия, от той явной несуразицы, какая совершалась в деревне.

И вот додумалась же как-то Глебовна, что надо ему учиться на агронома. Ученые люди везде были и будут в почете…

Ничто так не действует, как среда. Наслушался Мостовой разговоров товарищей и легко переметнулся в их сторону, будто и не было у него страсти выращивать хлеб. Стыдливо упрятал свою мечту и, как все, при случае похвалялся:

— А я, видимо, в геологическую партию запишусь. Душа у меня простор любит.

— И я с тобой, — совался под руку Мостового маленький и тщедушный Степка Деев, заядлый курильщик тугих дешевых папирос.

— Тебя не возьмут, Степа, — с нежным сочувствием говорил Мостовой, — здоровье у тебя слабое, да и куришь ты много.

— Брошу, — с готовностью обещал Степка. — Примут, и тут же брошу.

— Лучше уж в офицерское училище, — как всегда, степенно и веско говорил Сергей Лузанов, Алешкин односельчанин. — То ли дело — офицер: форма, погончики, хромовые сапожки со скрипом. За версту видно, командир идет. Рядовые перед ним навытяжку. А он идет — ноль внимания им.

— Это на тебя похоже, — поддакивал Мостовой.

Первая практика на селе еще тоньше огранила отношения ребят к своему будущему. Одни из них окончательно невзлюбили труд хлебороба, другие, наоборот, потянулись к нему, почуяв в нем нелегкую прелесть.

На практику Сергей Лузанов и Алеша Мостовой приехали в свой дядловский колхоз «Яровой колос». Сергей пошел в огородную бригаду, где работала его мать. Это рядом с селом. Алешка сам напросился к механизаторам, в поле.

Была весна. На полях шел сев и пахота. Мостового определили прицепщиком на тракторный плуг. Жил он вместе с механизаторами на полевом стане за Убродной падью. Погода стояла холодная, пасмурная. Часто перепадали дожди. Такими же смурыми ходили и люди в бригаде. Поднимались они раным-рано и, не выспавшись, были сердиты, ругались между собой, материли машины, начальство, землю, погоду, повариху Елену. Все это было не в диковинку Алешке, но вместе с тем и не нравилось ему. У него закипала злость на этих угрюмых людей, и он уж не раз покаялся, что пришел к ним. А механизаторы в рабочей сутолоке и знать не хотели, что думает о них будущий агроном.

— Чего дрыхнешь, эй, — сердитым окриком будил Алешку по утрам бригадир Иван Колотовкин.

И день начинался.

Алешка вскакивал, хватал нагретый щекой, обслюнявленный во сне ватник и лез в кабину уже заведенного трактора, клевал носом до пашни, досыпал. А там пересаживался на плуг и до крови кусал себе губы и руки, чтобы не задремать и не свалиться в борозду.

Раз или два в день от посевных агрегатов к пахарям приходил всегда чем-то недовольный бригадир. Он шел свежей бороздой, топтал сапожищами сырую пахоту, а потом останавливался на краю загона и ждал, когда приблизится трактор. Сутулый, большеголовый бригадир Иван Колотовкин напоминал Алексею камень-валун, каких прицепщику велено бояться «пуще всего на свете». Алексей уж наперед знал, что чем-нибудь да они с трактористом Плетневым не угодили бригадиру. Сейчас он встретит на меже агрегат и сорвет на них злость.

Однажды Мостовой с вечера убежал в деревню и вернулся на стан только перед рассветом. Ночная смена была еще в поле, и стан безмятежно спал. Недалеко от вагончика стоял трактор, и Алексей сразу понял: что-то случилось с машиной. В бригаде простой трактора всегда считался самым большим и непростительным злом. Подойдя ближе, Алексей по измятому бензобаку за кабиной опознал трактор своего напарника Семена Плетнева. «Ну, Плетешок, — присвистнул Мостовой, — держись. Замордует тебя бригадир Колотовкин. Поедом он тебя съест. А вины твоей, может, и нету совсем. Эх, и люди».

Алексей обошел трактор и вдруг увидел: Колотовкин и Плетнев спали рядышком на ворохе соломы, а возле дымился догоравший костер. Ночной ветерок обсыпал их крупными невесомыми хлопьями пепла. Между черными от масла пальцами откинутой руки бригадира был зажат потухший окурок. Плетнев, очевидно, замерз и, сложив ладони одна к другой, сунул их между колен. Безусое лицо тракториста, нечаянно уснувшего, все еще хранило озабоченность. Даже морщинки на лбу не расправились. Алексею сделалось нестерпимо жалко Семена. Он снял ватник и бережно накрыл им тракториста. Но тот сразу проснулся, сел, тараща глаза:

— Что, а? Неужели я заснул? Вот черт, так ведь и Колотовкин-то уснул. Ты, ученый, давай тише. Пусть он всхрапнет. Мы с ним всю ночь бились — картер потек. Ватник-то твой? Спасибо.

Плетнев, косясь на бригадира, пополз от него, вставая на ноги. Из-под фуражки торчали грязные косицы волос.

— Первый раз вижу, чтобы бригадир храпака задавал…

— Это тебе показалось. Понял? — Колотовкин встряхнулся и сел на соломе, тут же сунул окурок в рот, будто и не переставал курить.

И в это утро Алексей, боясь отказа, и потому нерешительно попросил у Плетнева провести по загону трактор.

— Нас учили устройству и все такое, а практики пока не было.

— А в лес не запорешь?

— Не должен бы. Ведь если уж что, так вот — сразу заглохнет.

— Верно. А что ж, попробуй. Да только за увалом, на мягком пласту.

После обеда они переехали на новое поле, широкое и ровное. Ранее оно было пахано вдоль увала. Так же сделал первый заезд и Плетнев. На втором заезде он остановил машину и приказал Мостовому сесть за рычаги, а сам пошел на плуг.

— Смотри, ученый, — наказывал он, — чтоб мотор ровно тянул, как ниточку без узелков. И рычаги, рычаги, говорю, бери тонко. Во-во. Пошел, давай!..

Алексей бережно и опасливо нажал на педаль сцепления, прибавил оборотов мотора и включил скорость: машина вздрогнула, чуть-чуть приподнялась, будто хотела дальше увидеть, потом плавно осела и тронулась с места. Шла она медленно, тяжело приминая мягкую, сочную землю. Алексей крепко держался за рычаги и пока лишь умом сознавал, что вся сила могучей машины в его руках. Но вот на изгибе борозды он потянул правый рычаг на себя, и трактор, словно наткнувшись на что-то правой гусеницей, послушно описал пологий изгиб. И с этой поры Алексей уже не только сознавал, но и чувствовал, что он и трактор — одно и то же. Мостовой неотрывно глядел на черную грань ранее проложенной борозды, и глаза его от напряжения затекли слезой. Он вспомнил, что слишком скованно держит себя, — сделал глубокий вздох, облегчивший и спину, и руки, и глаза. На лице парня появилась улыбка…

И снова, только теперь с возросшей и неодолимой силой, взяли Алексея пережитые им когда-то мысли о том, чтобы жить и работать на земле. Он даже посмеялся над собой, что хотел убежать из бригады: «Дурак. А дураков не сеют, не пашут».

По утрам Алексея не будили. Он сам вскакивал раньше других. Поднявшись, выходил из вагончика, наспех ополаскивал лицо студеной водой из прошлогодней тракторной колеи и, прыгая и махая руками, чтобы согреться, бежал к трактору. От машины приветливо веяло теплом, чадно пахло горелым маслом и согретой полевой пылью. Машину только-только привели на стан после ночной смены, и был у нее час передыху.