Избранные произведения - Осаму Дадзай

«Опасаясь попреков, я, ради хотя бы временного спокойствия, наврал и этому своему приятелю, и даже X., что в будущем году закончу университет. Примерно раз в неделю я надевал студенческую форму и выходил из дома. В университетской библиотеке наобум брал книги, разом их проглатывал, потом то дремал, то набрасывал черновики для своих рассказов, а вечером, выйдя из библиотеки, возвращался в Аманума» («Восемь видов Токио»).

Эпиграфом к первому рассказу сборника «На закате дней», «Листья» («Ха») стала цитата из Поля Верлена «Избранности упоение, душевная смута — все это есть во мне».

Дадзай был глубоко уверен в том, что литература — это его предназначение.

Начинается этот рассказ тоже вполне символично и вполне в духе раннего Дадзая: «Я собирался умереть…»

В марте того же 1933 года в первом номере журнала «Тюлень» («Кайхё») появился еще один рассказ Дадзая — «Одежда из рыбьей чешуи» («Гёфукуки»), и литературная общественность заговорила о рождении нового оригинального таланта. Вскоре тот же журнал начал публиковать «Воспоминания». Дадзай подружился со многими молодыми литераторами (среди них — Дан Кадзуо, Накамура Дзихэй, Иба Харубэ, Китаму-ра Кэндзиро, Кубо Рюити, Ямагиси Гайси). В 1934 году они стали издавать свой журнал, который назвали «Синий цветок» («Аоихана»).

«Я, если можно так выразиться, пылал последней страстью молодости. Пляска накануне смерти. Мы вместе напивались и били тупых студентов. Любили скверных женщин, как родных… Журнал „Синий цветок“, посвященный чистой литературе, был готов в декабре. Но вышел только один номер, после чего наша компания распалась. Всех отпугивал этот бесцельный, граничащий с помешательством энтузиазм. Остались только мы втроем. Нас называли „тремя дураками“. Но эти трое стали друзьями на всю жизнь» («Восемь видов Токио»), «Эти трое» — Ямагиси Гайси, Дан Кадзуо и Дадзай Осаму.

Журнал «Синий цветок» просуществовал недолго. Собственно, вышел всего один его номер, после чего он слился с журналом «Японский романтизм» («Нихонроманха»), в котором сотрудничали Сато Харуо, Хагивара Сакутаро, Камэи Кацуитиро, Ясуда Ёдзюро, Ёдоно Рюдзо.

В марте 1935 года, желая успокоить старшего брата, недовольного тем, что обещание закончить университет не выполнено, Дадзай попытался устроиться на работу в одну из столичных газет, но не прошел по конкурсу. Эта неудача снова выбила его из колеи. К тому же его семейная жизнь совсем разладилась. Работа над сборником «На закате дней» была завершена, и, желая сохранить верность своему замыслу, Дадзай предпринимает новую попытку покончить с собой.

«Мои укрепления, построенные на столь совершенном обмане, готовы были пасть. Я понял, что пришло время умереть. В середине марта я один поехал в Камакуру. Это был 1935 год. В горах Камакуры я попытался повеситься» («Восемь видов Токио»).

Попытка самоубийства снова закончилась неудачей. Вернувшись из Камакуры, Дадзай с сильным приступом аппендицита попал в больницу. После операции у него начался перитонит, мучили сильные боли. Ему постоянно кололи наркотики, и, выйдя из больницы, Дадзай уже не мог без них обходиться. Еще в больнице он начал писать повесть «Цветы шутовства» («Докэно хана»), которая была опубликована в майском номере журнала «Японский романтизм».

Лежа в больнице, он узнал о том, что сделался знаменитым.

В июле того же 1935 года Дадзай переехал в городок Фунабаси префектуры Тиба. Там он прожил год и три месяца.

«К дому в Фунабаси я привязался как ни к какому другому. Там я написал и „Дас Гемайнэ“, и „Фальшивую весну“, и несколько других вещей. Когда пришла пора уезжать, я громко плакал и взывал: „Умоляю! Дайте мне еще хоть одну ночь провести в этом доме! Ведь и этот олеандр у входа посадил я! И этот платан в саду посадил я!“» («Пятнадцать лет жизни»).

Впрочем, жизнь в Фунабаси была не такой уж беспечальной. Вскоре после выхода из больницы обнаружилось, что Дадзай нуждается в постоянных дозах наркотика. Той суммы, которую высылал ему брат, едва хватало на жизнь, и для того, чтобы покупать наркотики, приходилось брать взаймы у друзей.

«В то время старший брат каждый месяц присылал мне по 90 йен на жизнь. Оплачивать еще и мои непредвиденные расходы он отказался. И это естественно. Я ведь не делал ровно ничего, чтобы отблагодарить брата за любовь. Делаю, что хочу, и прожигаю жизнь. С осени того года по улицам Токио бродил уже не я, а какой-то неопрятный, запущенный полубезумец. Он принимал разные обличья, но был во всех неизменно жалок» («Восемь видов Токио»).

«Я вырос в очень консервативной семье. Брать деньги в долг считалось самым тяжким грехом. Стремясь избавиться от долгов, я влезал в еще большие. Я сознательно увеличивал дозу, стараясь заглушить стыд. Сумма, выплачиваемая аптеке, неуклонно росла. Бывали моменты, когда я брел среди бела дня по Гиндзе и плакал горючими слезами. Хотел денег. Я одолжил примерно у двадцати человек, можно сказать, отобрал деньги силой. И умереть не мог. Прежде чем умереть, я должен был расплатиться с долгами» («Восемь видов Токио»).

«В то время, — вспоминает друг Дадзая, писатель Ямагиси Гайси, — нервы у Дадзая были натянуты до предела. Он напоминал мне человека с обнаженными нервами, противостоящего буре».

Вместе с тем это был один из самых плодотворных в творческом отношении периодов в жизни Дадзая. «Когда бы я ни заходил к нему, — вспоминает Асами Дзюн, — он всегда сидел, склонившись над рукописью. Обычно после укола он переживал стремительный взлет вдохновения. Наверное, он и кололся-то для того, чтобы писать».

В августе 1935 года состоялся первый конкурс на премию Акутагавы. Дадзай был одним из соискателей, он выдвинул на конкурс рассказ «Обратный ход» («Гякко»). Однако премия досталась Исикава Тацудзо, а Дадзай с Таками Дзюн и двумя другими писателями разделили второе место. В том же году осенью он познакомился с весьма влиятельным в те времена писателем Сато Харуо (близким школе эстетов — «тамбиха») и (очевидно, не без содействия последнего) стал сотрудничать с ведущими литературными журналами столицы — «Бунгакукай» («Мир литературы»), в сентябрьском номере которого появился рассказ Дадзая «Обезьяний остров» («Сару-га сима»), и «Бунгэй сюндзю» («Литературная летопись»), который в октябре опубликовал рассказ «Дас Гемайнэ».

Дадзай страстно хотел получить премию Акутагавы за 1936 год. И не только потому, что жаждал славы. Он возлагал большие надежды на причитающиеся лауреату 500 йен, которые помогли бы ему расплатиться с долгами. Дадзай писал отчаянные письма друзьям, прося их о содействии. Вот отрывок из его письма к члену отборочной комиссии Сато Харуо от 5 февраля 1936 года:

«Мое материальное положение ухудшается с каждым днем. Я думаю только о смерти. Кроме Вас, мне не на кого надеяться. Я умею быть благодарным. Я написал превосходное произведение. И смогу написать другие, еще лучшие. Вот уже десять лет, как я утратил всякий интерес к жизни. Я хороший человек. Я стараюсь, но судьба всегда против меня. Всего один шаг отделяет меня от смерти. О, я заплачу от радости, если получу премию. И смогу жить дальше, преодолевая любые трудности. Я сумею исцелиться. Не смейтесь надо мной, помогите мне! Только Вы один и можете мне помочь. Не отворачивайтесь от меня с отвращением. Я умею быть благодарным».

Премии Дадзай так и не получил, и это стало для него тяжелым ударом. Однако, несмотря на ухудшающееся душевное состояние, он продолжал писать. Стремление претворить себя в слове было единственным, что поддерживало его существование. Дадзай чувствовал себя избранником, который должен выразить чаяния своего поколения. «Красота искусства — это красота служения людям» — писал он («Листья»).

Его собственная жизнь стала ценна для него лишь постольку, поскольку могла стать литературой.

«Я дилетант. Человек с причудами. Жизнь — вот мое произведение. Я путаник. Все, что я пишу, какую бы форму это ни имело, все это моя жизнь как есть, без всяких прикрас» («Хлопоты одного дня»).

К Дадзаю Осаму, более чем к кому бы то ни было, применимы слова В. Шаламова: «Смотря на себя как на инструмент познания мира, как совершенный из совершенных приборов, я прожил свою жизнь, целиком доверяя личному ощущению, лишь бы это ощущение захватило меня целиком. Что бы ты в этот момент ни сказал — тут не будет ошибки».

«Человек хотя бы раз в жизни должен написать такое произведение, где он не обманывал бы самого себя», — пишет Дадзай Осаму. И далее: «Для меня писатель — всё. А написанное им — ничто, пустое место. Ни одно произведение не может быть выше своего создателя. Так называемые шедевры, в которых автор якобы „превзошел самого себя“, — пустая выдумка читателей» («Блуждающие огоньки»).

Надо сказать, что исповедальная литература существует в Японии спокон веков. Первые ее образцы относятся к X–XI векам, это дневники хэйанских дам. В «романе о себе», ставшем таким популярным во втором десятилетии XX века, соединились древние традиции японской прозы с традициями западноевропейского исповедального романа.