Кремлёвские нравы - Дмитрий Шевченко

Кстати о подарках. Коржаков в узком кругу не раз демонстрировал длинный тонкий шрам на руке. Однажды, когда он пытался отнять бутылку у хмельного президента, тот «отблагодарил» верного друга ударом ножа…

Иванов водку терпеть не мог, за что не раз получал нарекания от заместителей Коржакова. «Всем хорош парень, — сокрушались они, — а в коллективе вести себя не умеет. Стыдно офицеру! Куда его такого? Карьеры не сделает…»

Вспоминаем с Владимиром Алексеевичем берлинскую поездку Ельцина на вывод войск, где, ещё не зная друг друга, мы впервые встретились. У меня она не задалась с самого начала. Служебная машина опоздала, и мы неслись во Внуково по левой стороне, на красный свет, с зажженными фарами. Когда выскочили на летное поле, трап уже отъезжал. Пришлось подавать назад. В иллюминаторах — белые от злости глаза. А какие слова прошипел президентский охранник, отвечавший за «передовой» самолет, где летели мои подопечные президентская пресса, лучше не вспоминать. В Берлин прилетели, как положено, за час до «основного», президентского борта. Стояла тридцатиградусная жара. В специально отгороженном «загоне» для журналистской братии томилось на солнце несколько сот человек. И вот самолет подрулил на стоянку. Я отправился к переднему трапу встречать Костикова. Он уже сбегал вниз, бледный от волнения.

— Дима, срочно убирай журналистов с поля! — выпалил он. — С президентом плохо.

Я молча кивнул на огромную толпу, выкрикивающую хором имя Ельцина, и развел руками.

— Все, — сказал Костиков, — это конец.

Ельцин, пошатываясь, со стеклянными глазами, уже шел на журналистов, как бык идет на красную тряпку.

Нет, это был не конец. Берлин только начинался.

— Дирижерский дебют Ельцина видели все, — говорит Владимир Алексеевич. — Но до сих пор никто не знает, как в тот день напился канцлер Коль! Вернее, вынужден был напиться, чтобы «поддержать» российского коллегу. Международная, так сказать, солидарность.1 Стыд. Я их сопровождал на возложение венков. Подъезжает автобус, открывается дверь и оба буквально вываливаются на руки телохранителей, рубахи наружу. Коль — никогда его таким не видел — с бессмысленной улыбкой… Вечером, после банкета в российском посольстве, вообще пришлось разогнать журналистов и погасить прожектора, освещавшие подъезд, — Ельцина под покровом темноты вынесли на руках и уложили в лимузин…

Потом поехали в аэропорт, президентский лайнер взял курс на Москву, а Владимир Алексеевич поплелся к своему самолету, где находились сопровождающие. Гульба там вовсю продолжалась, поднимали тосты за завершение трудной работы, за здоровье президента, за отлет.

— У всех были такие лица, — вспоминает Владимир Алексеевич, — будто они только что вышли из окружения, прорвались через линию фронта, спаслись от смерти, нахолодались, наголодались. И вот теперь можно позволить себе фронтовые сто грамм. Между тем все только что прибыли из посольства, где столы ломились от икры и копченых угрей, по размеру напоминающих питонов…

Отлет почему-то задерживался. Уже начали наливать стюардессам, уже салон стал сизым от табачного дыма, а самолет все стоял и стоял на приколе. Проклиная все на свете, Иванов пошел в кабину пилотов — выяснять, почему задержка? Оказалось, командир, на манер сказочной Золушки, ждет, когда пробьет полночь. С приходом новых суток летчикам и стюардессам зачтется командировочный день и, следовательно, добрая фея — бухгалтер — отслюнит ещё по сто немецких марок. Из-за этого и держали самолет лишних три часа! «Какая разница, где пить — на земле или в небе, — успокоил его командир. Погуляйте ещё немного…»

Во время полета тосты продолжились. Наконец, пьянка переросла в скандал, а затем и в драку личного врача президента с личным же охранником. Звенели оплеухи, мат мешался со смехом, а Иванов угрюмо глядел в иллюминатор. Самолет шел на грозу, большая черная туча охватывала темнеющее небо. Еще мгновение — и раздался гром, сверкнула молния. Иванов не мог оторвать глаз от этой картины: в сверкнувшей молнии ему почудилось Божье знамение. Он больше не слышал ругани, не чувствовал запаха гнилой винной бочки, а прощался с разгульным кремлевским праздничком и мысленно составлял строки рапорта об увольнении, который он завтра положит на стол Коржакову…

В вагончике холодно, на дворе ливень. Владимир Алексеевич греет руки о кружку с чаем. Затем продолжает:

— Один грех рождает другой. Пьянство никогда не бывает само по себе. Оглядевшись однажды по сторонам, я вдруг обнаружил, что восторженные парни призыва 91-го года куда-то подевались, а на смену им пришли молодые циники, для которых предел мечтаний — казенный сотовый телефон и «Волга» с фордовским движком. Менялись на глазах и старые кадры — нужно было вписываться в команду, играть по её правилам. И вот тлетворный дух Кремля заставляет одного из ближайших помощников Ельцина, тихого интеллигентного человека, спиваться, другого, тоже известного добропорядочностью, — тащить к себе на дачу из служебного кабинета драгоценную мебель прошлого века, третьего — ругаться трехэтажным матом при дамах. Стал возрождаться дух «девятки» — но уже в масштабах всего Кремля. Разве за этим мы приходили сюда? При попустительстве нашей службы, да и вообще кремлевского руководства на этажах президентской резиденции стали появляться сомнительные личности. Неприятно говорить, но резко возрос процент людей определенной сексуальной ориентации — оперативные данные едва ли не каждый день пестрели похождениями кремлевских и правительственных извращенцев.1 Сегодня, как Божий человек, с религиозных позиций, я определяю происходящее в Кремле как бесовщину, блуд и непотребство. Убежден: нашему руководству оказались чужды христианские истины — те самые десять заповедей, без которых ни одно общество, ни одно государство не устоит. Под конец работы у меня сложилось впечатление, что Кремль — некое оторванное от внешнего мира, окруженное джунглями странное племя, этакие пигмеи, которые уверены, что ничего на свете больше не существует. Нет других стран, нет законов, нет цивилизации, а есть лук и стрелы, что прокормят, и шаман в штабном вигваме, который защитит от любой напасти…

С такими мыслями человеку в Кремле делать нечего. Он снова, как много лет назад, ощутил себя нелегалом в стане врага. Собеседников у Иванова быть не могло, поделиться, кроме жены, не с кем. Назревал внутренний надлом, иногда ему казалось, что он страдает раздвоением личности. Нужно что-то делать. А что именно, он не знал. Другой профессии нет, а дома семья, трое детей. Бунт его был тихий, не горластый, не видимый для посторонних. Пьяный кремлевский разгул давил его, не давал спать по ночам. А ему хотелось спокойно и по возможности незаметно помогать простым людям — тому самому народу, о котором много и взахлеб толковали в Кремле…