Весенний день, тринадцатое мая - Ирина Муравьева

Николай Арнольдович ахнул про себя: Маргарита соединила его и Нину в их общем горе! Только Маргарита могла так вот взять и сказать: «ты отец, за тебя». И как она просто, спокойно сказала!

Перед полетом он принял таблетку снотворного, но с раздражением чувствовал, что, кроме слабости и легкой дурноты, ничего она ему не даст, — не заснет, только будет потом как в тумане. Рядом сидел мужчина, довольно молодой, с беспокойными и очень жгучими черными глазами, кудрявый, с сильной проседью в жестких волосах. Вскоре он снял ботинки, и Николай Арнольдович с негодованием почувствовал запах пота от его маленьких ног в светло-серых носках.

— Плиз, — беспокойным настойчивым голосом сказал сосед, обращаясь к стюардессе и блестя слишком ровными и слишком белыми зубами. — Мне, плиз, джус томато. Энд айс, анд а лемон.[1]

«Рогожин!» — вдруг подумал Николай Арнольдович, засовывая под голову подушку и отворачиваясь к окну.

Через час в самолете погасили свет, и Николай Арнольдович закрыл глаза, твердо намереваясь заснуть.

— Икскьюз ми,[2] — громко сказал сосед. — Как лайт[3] вам? О’кей?

— Пожалуйста, — сквозь зубы ответил по-русски Николай Арнольдович.

Рогожин так и подскочил:

— Эк! Русский! А я-то уж думал, что американ!

— Я русский только по происхождению, — сухо объяснил Николай Арнольдович.

Черные глаза соседа бешено и весело загорелись:

— И как же? С нацистами вместе?

— Нет. Раньше. От большевиков, — неприязненно ответил Николай Арнольдович, злясь, что его насильно втягивают в разговор.

— А, это годится, — успокоился Рогожин. Глаза его погасли. — Я тем бы, которые щас уезжают, тем ноги бы всем обломал!

Николай Арнольдович приподнял брови:

— За что? Чем они вам не угодили?

— А тем, что одна вот такая, из этих, мне дочку взяла увезла! Сюда, к вам, тут, в Штаты!

— Чью дочку взяла увезла? — невольно повторил Николай Арнольдович.

— Мою. Чью еще? Нашу дочку. С евреем связалась, и все. Отвалила.

Николай Арнольдович делано зевнул, но Рогожин словно бы и не заметил.

— Приятно знакомиться, — сказал он и, заскрипев кожаным пиджаком, развернулся к Николаю Арнольдовичу всем своим крепким, коротеньким телом. — Я Велешов Гена, Геннадий.

— Брюллов, Николай, профессор русской литературы, — пробормотал Николай Арнольдович.

— А я бизнесмен, — засмеялся Велешов. — Из Томска. Торгую лесами. Бывали у нас-то, в Сибири?

— Нет, мне не случалось.

— А вы приезжайте! У нас все путем там, не то что в столицах. Народ у нас крепкий, с деньгами, веселый. Вот я, например: дом в городе, дача, машины. Три штуки. Люблю, не скрываю. Чем плохо? Прислуга, шофер, повариха. Короче, живем — не зеваем! Не будь я таким мудаком, так бы… — Он вдруг искривился и скрипнул зубами. — А я вот мудак! За то и плачу вот, что все по-мудацки!

Николай Арнольдович слегка сморщился:

— Ну, что вы заладили! Всяко бывает…

— Бывает-то всяко, да вот не со всеми! — живо откликнулся Велешов. — Женился я, вот что! Приехал в Москву, там дружки, трали-вали. Один говорит: «Хочешь, телку подброшу? Хорошая телка! Не блядь, а актриса. В театр с ней сходишь, культурно, прилично…» Ну, я рот раззявил! Привел он мне телку. Ну, просто хоть падай! Что руки, что ноги. А сиськи — вот так! Пятый номер! И я, блин, присох! Короче, влюбился, и все, и с концами! Да взял и женился. А что? Нет мозгов-то!

— Женились, а дальше? — слегка заинтересовался Николай Арнольдович. И спать не хотелось совсем, совершенно.

— Ну вот. Я женился. В Италию с ней маханул, на Ривьеру. Гуляли шикарно. Потратился. Ладно. Не жалко, еще заработаю. В Томске морозы. Купил ей две шубы. Такие, что… Ладно! Живет королевой. Потом смотрим, пузо. Я рад. Думал: парень. А вышла девчонка. Ну ладно, девчонка. По мне, пусть девчонка, была бы здорова. Смотрю: заскучала. Моя-то, принцесса. Забот никаких же! Кормить — не кормила, вставать — не вставала! Зачем ей? Две няньки, курорт, трали-вали… Потом говорит: «Не могу без театра. Погибну без сцены, и все. Погибаю».

Ну, я-то, мудило, ее пожалел. Думал: ладно! Возьмем режиссера, пусть ставят, играют. И выписал сволочь одну, режиссера! Он там-то, в Москве-то, протягивал ножки! А тут я — квартиру, блин, деньги, зарплату! Чем плохо-то, правда? Спектакль поставили. «Даму с собачкой». Гастроли устроили. Ну, покатались! За все ведь заплачено, в ус-то не дуют! Моя вся сияет: театр! Театр! А мне режиссер говорит: «Слушай, Гена, ведь мы и в Америчку можем! Ребята помогут. Так многие ездят сейчас, это просто. Еще заработаем бабки, не думай». Ну думаю: ладно. Чем черт-то не шутит? Купил им билеты, гостиницу. Ладно. Уехали, значит. А там она, сука, в Америчке вашей… — Опять он неожиданно замолчал и заскрипел зубами. — А там она, блядь, под другого легла!

Николай Арнольдович вздрогнул от его сорвавшегося, тонкого, как проволока, голоса.

— Приехала и говорит: «Отпусти!» — «Вали, — говорю, — пока добрый!»

Развод сразу дал, развели. Она — хоп! — и в Москву! И с ребенком, конечно. А там расписались. Он тоже в Москве, что ли, был, я не знаю… Ну, и…

— Что? — спросил Николай Арнольдович, чувствуя, что сейчас-то и начнется самое главное.

— Отдал ей ребенка. Бумагу. Все, как полагается, все по закону. Короче, претензий нет, вывозите! Не жалко, хоть в Африку! Я вам не возражаю. Уехали. Ладно. Живу — не тужу. Телок тоже хватает. На то они — телки. Вы как? Вы согласны?

Велешов диковато хохотнул и схватил своим широко открытым ртом сгусток холодного ветерка из вентилятора.

— И тут вдруг приходит письмо. От нее. Вот так, мол, и так, школы очень плохие, когда, мол, не платишь. А дочке ведь в школу идти. Не можешь ли ты нам помочь? Ну хоть сколько? Мы оба актеры, муж ночью в такси, а я по субботам учусь маникюру. Работаем много, с деньгами не шибко. На школу, мол, нам не хватает. Согласен помочь? Ну, тогда напиши. И все. Мол, желаю здоровья. Ух! Я аж взорвался! Аж позеленел! Ну, думаю, ладно! Ну, блин, ты попляшешь! Взял басню-то эту, стрекозью, и все тут! Послал ей в конверте. А больше — ни слова. Жду месяц, другой. Молчит, затаилась. Всегда была гордая, сука! И вдруг бандероль. Я открыл, посмотрел, а там фотографии дочки. И тоже — ни слова. Мол, хочешь — гляди, если нет — не заплачем. Ну, я поглядел.

Велешов вдруг тяжело задышал, как будто ему не хватало воздуха, и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

— И — как обварило! Ребенок-то мой! Ведь плоть вот от плоти! А я взял отдал! Чем я думал?

«Психопат!» — сверкнуло в голове Николая Арнольдовича.

— И я написал, что желаю вернуть! Чтоб дома жила, а не шлялась у вас там! Пишу ей письмо: мол, давай — отдавай, и выкуп получишь. За дочку-то выкуп. И купишь себе там театр. А что? Она же актриса! Без сцены не может! В ответ мне звонок: «Ты с ума, что ли, спятил? Да кто тебе дочку отдаст?» В общем: «даже не думай!» Ну, думай не думай, а я полетел. Увижу глазами, мол, что там к чему. Она — ни в какую! Проваливай! Ладно. И денег не нужно. Вали, обойдемся. А я как рехнулся. Отдай да отдай! Вот такие дела. Летал третий раз. Присушило. Теперь один выход: их там замочить, ну, обоих, конечно, а дочку-то выкрасть…

Он поймал полный ужаса взгляд Николая Арнольдовича и расхохотался:

— Да вы что? Всерьез, что ли? Я пошутил.

Николай Арнольдович видел, что Велешов не шутит, и хотел было что-то еще спросить у него, но передумал. Да и Велешов вдруг потерял к Николаю Арнольдовичу весь интерес, заерзал в кресле, потом отстегнул ремни и сказал:

— Пойду отолью. Ночь еще впереди.

И ушел, вызвав у Николая Арнольдовича новую волну отвращения. Когда он вернулся, Николай Арнольдович, твердо решивший не открывать глаз и больше с ним не разговаривать, уже задремал без притворства: снотворное все же сказалось.

…они проводили лето в Швейцарии, в маленькой горной деревне. Он, Маша и Маргарита. И Машеньке было шесть лет. Николай Арнольдович обрадовался этому сну, как старому знакомому, и приготовился смотреть его так, как смотрят кино — с у овольствием. По густому чудесному запаху, памятному ему со времен Чехии, он догадался, что начали доить этих тучных и пестрых коров, только что вернувшихся с пастбища. Он хотел позвать Маргариту и Машеньку, но вместо них пришли другие: женщина с маленькой девочкой. Николай Арнольдович не знал, что эта девочка существует на свете, и теперь он с удивлением смотрел, как женщина, присев на корточки, раздевает ее, расстегивает кофту, разматывает клетчатый грубый платок. Он видел, что девочка очень слаба и худа: ребрышки ее так и светились сквозь тонкую кожу.

— Болеет, — сказала женщина и обернула к Николаю Арнольдовичу круглое незнакомое лицо. — А ты ей отец. Покорми. Молочком-то.

Николай Арнольдович начал оглядываться в поисках бидона с молоком, чтобы покормить эту чужую ему девочку, которую женщина ошибочно приняла за его дочку, но вокруг была только густая трава, вся в холодных, ослепших ромашках.