Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич

— Что касаемо сдачи себя властям, — важно изрек Николай Павлович, развалясь в кресле, — моих здесь советов вам не последует. Откровенно говоря, я не верю в вашу с Борисом игру в революцию… Подойдут года — женитесь, как все, пойдут дети… Крикливая жена попадется, нужды придавят — забудете обо всем, что выходит из круга непосредственных семейных забот… Мне вас просто жаль, молодой человек.

— Ну, это вы зря! — не стерпел праздной болтовни барина Вадим.

— Жаль в том смысле, — уточнил Николай Павлович, — что из-за Бориса не стоит являться в участок. Борис завтра уже будет курсисток щекотать в камышах и бражничать, а вас упекут годика на три, поди, на Соловки.

— Если вы так уверены насчет Бориса, — заговорил Вадим, тронутый откровением Жидкова и скрытой заботой о нем самом. — Мне, в самом деле, нет смысла идти к властям. Но мы собирались с Борисом в степь…

— Вот это дело! — воскликнул Николай Павлович и тут же с уверенностью знающего цену своим словам человека рассудил: — Я ведь тоже собираюсь на хутор… Взял бы и вас с Борисом, да не умею драться с полицией! И не люблю драться! — закончил он ночной разговор.

— А вы можете, Николай Павлович, сказать Борису… Сказать, что я жду его там же?

— «Там же»! — машинально повторил Жидков и презрительно ухмыльнулся. — Так и быть, скажу, в связные между вами гожусь, а вот в дальнейшем… В дальнейшем по-родительски советую избрать себе иной путь…

Борис привел-таки оседланных коней к затопленной лодке. Эта его верность юношеской клятве, быть может и высказанной сгоряча, в запальчивости, очень сблизила молодых людей.

Сейчас, оказавшись среди немеренных просторов, вдали от родных и знакомых, вдали от пережитой совместно беды, они шутили, плескались в воде, орали во все горло, прислушиваясь к замирающим отголоскам собственного крика в степи, волтузили друг друга в потасовке. И сторонний человек так и не понял бы, до чего же эти парни были не похожи друг на друга!

— Ты знаешь, как называется эта речка? — спросил Вадим, возвращаясь мыслью от пережитого к нынешнему.

— И речка, и вся местность называется Хагта. Вот эти озера тоже носят имя Большой и Малый Хагта. Но сами калмыки не называют их озерами, для них все это река, продолжение одной и той же реки — Шорвы. Наверное, они правы. От самого Царицына, от Волги, в нашу сторону тянется цепь озер: Цаца, Барванцык, Хорта, Хагта… Дальше вниз — Цаган-Нур. Все они соединяются балками, ручейками. Видимо, раньше здесь протекала большая река, бравшая начало у Волги, а может, и впадала в нее. Потом Волга обмелела, и вода в Шорве упала, остались заводи, озера. По одной их стороне, к югу на двести с лишним верст и к северу, к Царицыну, проходят цепи небольших возвышенностей. С них-то весной и набегает во впадины вода.

Если зимой ляжет хороший снег, а весной и летом пройдут дожди, озера выходят из берегов, заливают прилегающие поймы. Травы здесь поднимаются по грудь человеку. Красотища! И покосы богатые, и стадам нет числа.

— А ты, оказывается, хорошо знаешь эту землю, — сказал Вадим. — Вот если бы к калмыкам был подобрее, знал историю людей, живущих среди такой красоты, было бы, думаю, еще лучше.

— Когда было узнать? — без сожаления рассуждал Борис. — До гимназии приезжал я с отцом сюда от случая к случаю. Он-то и рассказывал мне кое-что. В хуторе, куда мы едем, живет приятель отца — немолодой уже калмык. Себе на уме мужичок! А знанием их истории не может похвалиться даже мой отец, хотя он с ними и дружбу водит.

— Жаль, конечно, — сказал Вадим. — Все-таки живете вы и хлеб добываете не где-нибудь, а на этой земле. Отец твой говорил вчера, что вот уже семь лет пользуется и покосами, и пастбищами. Сколько земли он арендует? Чуть ли не две с половиной тысячи десятин, если я верно запомнил… А скота сколько здесь его выгуливается? Извини, конечно, я бы на твоем месте, хотя бы из чувства благодарности, что ли, за свой достаток поинтересовался этой землей.

— А зачем? — возразил Борис. — Если бы я даже и захотел вникнуть во что-то, я бы не смог этого сделать. Ведь у них ни один человек не знает по-русски. Когда приезжает сюда отец, он пьянствует со старостой, обтяпывает через него все, что нужно, — и забота с плеч. Тот староста вроде вождя туземцев здесь, его слово для калмыков — закон. Поэтому отец ни с кем, кроме старшего, не водит знакомства. Да и все они — бестолочи, серые и колючие, как эта земля.

— Так уж и бестолочи?! А я хотел бы поговорить с ними запросто, не таясь, увидеть их жизнь своими глазами.

— Сколько угодно, — сказал Борис, — но ведь на пальцах не объяснишься, а языка калмыцкого ни я, ни ты не знаем.

Вадим не ответил. Оба замолчали. Потом Борис сказал:

— А знаешь, у меня идея?!

— Ну?

— Мы приедем в хотон[1] инкогнито. Если кто и видел меня здесь, то — мальчишкой… Не будем открываться, что я сын Миколы Жидко, как здесь зовут отца. Невелик секрет: еду по делам в Астрахань или в Янхал, а ты со мной, мой товарищ.

— А зачем врать, не понимаю?

— Что же тут непонятного? Если эта лисица Бергяс, приятель отца, узнает, что я сын Жидкова, ни на шаг не отпустит от себя, будет ухаживать, угощать, ластиться — хитрющий, как бес. Вообще калмыки гостеприимны, последний кусок отдадут гостю. У них есть пословица: «Самую вкусную пищу гостю отдай, самую хорошую одежду сам носи». Правда, неплохо, сказано?

— Согласен. А ты, значит, и от угощений бежишь?

— Нет, Вадим. Ты, я вижу, не хочешь меня понять. Если мы попадем в руки старосты, он не даст нам шагу ступить по хотону, мы не сможем встретиться ни с кем другим, а ведь ты хочешь познакомиться с жизнью не одного только богатого калмыка, тебя тянет к простолюдинам. Когда я приезжал сюда, меня не пускали к хотонским мальчишкам, а отца — к бедным пастухам. Вот о чем я толкую.

— Да, ты прав. С одной стороны, конечно, так. А с другой — зачем же людей дурачить?

— Да что тут особенного? Два молодых человека решили пошутить немного. Ничего страшного. Ей-богу, ты как пятидесятилетний старик, слишком все взвешиваешь. Для тебя же стараюсь!

— Сойдет и такой план, — сдался Вадим. — Говорить, что ты сын Жидкова, сразу не будем, но и скрывать себя слишком долго тоже нет смысла. К Бергясу вашему не поедем, попросимся ночевать у кого-нибудь другого. Поищем все же человека, который поможет объясниться. С ним будем ходить по кибиткам, знакомиться. Так, что ли? — спросил Вадим, он поднялся и стал внимательно вглядываться в степь.

— Борис! Встань-ка, посмотри! — крикнул он. — Что это такое? Корабли? Раз, два, три… Слушай, больше десятка кораблей. И дальше, дальше, совсем как точечки. И нельзя сосчитать. Откуда же тут море?.. Мираж, пожалуй! Степной мираж! Синяя, как море, степь! Даже волны видно, и корабли качаются на волнах, плывут! В какие края ты меня затащил, бродяга!

— Ха-ха, море! — Борис обнял Вадима. — Это же тот самый хотон, куда мы едем. Ты что, не видишь: это войлочные кибитки? Если уж сравнивать с чем-то эти вонючие шалаши, то не с белоснежными кораблями, а с дырявыми лодками, заброшенными в море.

— Я не сравниваю, Борис. Только мне почему-то видятся корабли, а тебе дырявые лодки. Мы, наверное, по-разному смотрим на мир.

— Ладно тебе, я пошутил, без всякого умысла. Ты знаешь, мой дед, когда приехал сюда, чуть не пропал из-за миража. Косит себе сено один в степи. Пришло время на стоянку возвращаться, пошел и заблудился. Шел, шел, а конца травам не видно, и никакой стоянки. Полдня прошел, устал, пить захотел. Вдруг видит впереди себя озеро. К нему направился. Идет, а озеро как синело впереди, так и синеет, не приближается. Во рту пересохло, обессилел совсем, наконец упал и потерял сознание. Нашел его калмык-табунщик, еле живым привез домой, в чувство привел. Одним словом, спас. Если бы не этот табунщик, лежать бы деду моему в степи… Вот какая история.

Весть о том, что в гости к Лиджи приехали два русских парня, птицей облетела все кибитки хотона Бергяс. Девушки и молодые женщины скоренько закончили вечернюю дойку коров и поспешили к Лиджи. Вслед за ними потянулась и хотонская детвора, мальчишки и девчонки. Мужчины тоже собрались вместе, но в другом конце хотона, у кибитки Чотына Хечиева. Так предписывал им закон чести, мужского достоинства. Не будут же они в самом деле, как безмозглая ребятня, заглядывать в чужие двери, где остановились незнакомые люди. Конечно, они тоже ведут разговор о приезжих. Откуда парни? По каким заботам? Если проездом, то почему нет с собой никакой поклажи? Заявились в родовой хотон, почему не к старосте, как другие, а к Лиджи? Не только русские, но и калмыки никогда у него не останавливаются. Конечно, и мужчин разбирает любопытство. Не так уж часто наведываются сюда гости, тем более русские. В хотоне их бывает двое: один — это Яшка-рябой, по-калмыцки хорошо говорит, приезжает сюда два раза в год, весной и осенью, когда стригут овец. Собирает шерсть, кожу, рога-копыта, кости, тряпье. В обмен на сатин, ситец, шерстяные ткани, нитки, иголки, сахар, пряники, баранки и прочий мелкий товар. Другой русский — Микола Жидко… Этот всегда знает одну дорожку к хуторскому старосте Бергясу Бакурову. И уже давно больше никто из дальних тут не появлялся.