Мышь и женщина - Дилан Томас

Он ждал, что увидит ее у огня, увидит ее улыбку и складки платья, но ее не было. Он подошел к лестнице и окликнул ее по имени. Он заглянул в пустую спальню и звал ее в саду. Но она ушла, и все волшебство ее присутствия покинуло дом. И все тени, которые, как он думал, были изгнаны ее приходом, толпились теперь по углам и женскими голосами бормотали что-то друг другу. Он подкрутил фитиль лампы. Поднимаясь наверх, он слышал, как голоса по углам становились все громче, пока не стали отдаваться по всему дому и не заглушили ветер.

Весь в слезах и с тупой болью в сердце, он заснул и пришел наконец туда, где его отец восседал в нише, высеченной в облаке.

Отец, сказал он, я исходил весь мир в поисках предмета, достойного любви, но я отверг его и теперь иду от города к городу, оплакивая свое уродство, слыша свой голос в голосах коростелей и лягушек, узнавая свое лицо в загадочных лицах зверей.

Он протянул руки, готовый к тому, что слова польются из старческих уст, скрытых под седой бородой, заледеневшей от слез. Он умолял старика сказать что-нибудь.

Говори со мной, твоим сыном. Вспомни, как мы читали великие книги на террасе. А ты, бывало, наигрывал песенки на ирландской арфе, и дикие гуси, словно семеро гусей Вечного Жида, взмывали с пронзительным клекотом в воздух. Отец, говори со мной, твоим единственным сыном, блуждающим по травяным лужайкам маленьких городков, среди звуков и запахов большого города, в пустыне, поросшей колючками, и в глубоком море. Ты же мудрый старик.

Он умолял старика говорить, но, подойдя ближе и вглядевшись в его лицо, он узнал следы смерти на губах и на веках и мышиное гнездо в спутанном клубке заледеневшей бороды.

Не было сил лететь, но он летел. И кровь была жидкой, как у невидимки, но он и был невидим. Он рассуждал и в то же время безрассудно грезил, сознавая свою слабость и безумие полета, но не было сил превозмочь себя. Словно птица, он летел над полями, но вскоре птичье тело исчезло, и он стал летучим голосом, распахнутое окно манило взлетавшими занавесками, как будто пугало подзывало мудрую птицу беспорядочными взмахами, и в распахнутое окно он влетел и опустился на постель рядом со спящей девушкой.

Проснись, девушка, сказал он. Я твой возлюбленный, я прихожу по ночам.

Она проснулась от его голоса.

Кто звал меня?

Я тебя звал.

Где ты?

Я на подушке, возле твоей головы, и говорю тебе на ушко.

Кто ты?

Я голос.

Тогда перестань говорить мне на ушко, прыгай ко мне на руку, чтобы я могла потрогать и пощекотать тебя. Прыгай ко мне на руку, голос.

Он тихо лежал, согревшись на ее ладони.

Где ты?

В твоей руке.

В которой?

В руке у тебя на груди, в левой. Не сжимай кулак, а то раздавишь меня. Разве не чувствуешь, как я согреваю твою руку? Я у самого основания пальцев.

Поговори со мной.

У меня было тело, но я всегда оставался голосом. Воистину я есть голос, я прихожу к тебе по ночам, я голос на твоей подушке.

Я знаю тебя. Ты тот тихий голосок, который мне не велено слушать. Голосок речист по ночам, но мне нельзя его слушать. С ним шутки плохи. Не приходи сюда больше. Ты должен уйти.

Но я твой возлюбленный.

Мне нельзя слушать, сказала девушка и внезапно стиснула руку.

Он мог пойти в сад, не замечая дождя, и зарыться лицом в сырую землю. Прижимаясь ухом к земле, он слышал огромное сердце, под почвой и травой, напрягшееся перед разрывом. Во сне он кого-то просил: подними меня выше. Теперь во мне всего десять фунтов. Я уже легче. Шесть фунтов. Два фунта. Мой позвоночник просвечивает сквозь грудную клетку. Секрет той алхимии, которая извлекала позолоченное мгновение из робкого всплеска зыбких чувств, был утерян, как ключ от двери теряется в мелколесье. Секрет заблудился в ночи, и смятение последнего безумия перед могилой зверем набрасывалось на мозг.

Он исписывал стопку бумаги, не ведая, что пишет, страшась слов,.которые глядели на него теперь и не могли быть забыты.

Вот и все об этом: была рождена женщина, не из чрева, но из души и круговерти мыслей. И он, давший ей выход из тьмы, любил свое творение, и она любила его. Но вот и все об этом: с человеком приключилось чудо. Оно понравилось ему, но он не смог его удержать, и чудо прошло. А вместе с ним жили пес, мышь и темноволосая женщина. Но женщина ушла, а пес околел.

Он закопал пса в конце сада. Покойся с миром, сказал он мертвому псу. Но могила оказалась недостаточно глубока, а нависший край берега кишел крысами, и они прогрызли саван из мешковины.

Он видел, как по городским тротуарам небрежно ступала женщина, ее упругую грудь облегало пальто, к которому пристали редкие стариковские волоски, белые на черном фоне. Он знал, что она жила только сегодняшним днем. Ее весна умерла вместе с ним. После лета и осени, порочного времени между прожитой жизнью и смертью, настанет час увядающих чар зимы. Он, постигший все тонкости каждой из четырех причин и разгадавший все четыре в каждом земном символе, нарушит хронологию времен года. Зима не должна наступить.

Представь теперь древнее изображение времени: его длинная борода выбелена египетским солнцем, его босые ноги омыты Саргассовым морем. Смотри, какую трепку я задал старикану. Я остановил его сердце. Оно треснуло, как ночной горшок. Нет, это не дождь барабанит. Это сочится кровью треснувшее сердце.

Паргелии [3] и солнце сияют в одном и том же небе рядом с расколотой луной. Кружится голова от гонки солнца за луной и догоняющего луну свечения несметных звезд, и я мчусь наверх, чтобы снова прочесть о любви одного человека к женщине. Я скатываюсь кубарем вниз, чтобы увидеть, как в стене кухни зияет отверстие не больше монетки в полкроны, а на полу отпечатались мышиные лапки.

Представь теперь древние изображения времен года. Ворвись в ритм движения древних чисел, в торопливую рысь весны, в легкий галоп лета, в печальную, неспешную поступь осени и шарканье зимы. Придерживай, шаг за шагом, неуклонное превращение бега в ковыляющую походку на журавлиных ногах.

Представь солнце, иные образы которого мне неведомы, кроме пробитого яблочка на ветхой мишени и расколотой луны.

Мало-помалу хаос унялся, и предметы окружающего мира больше не были изъяты из своей оболочки, чтобы принять очертания его мыслей. Нечаянный покой снизошел на него, и снова послышалась музыка созидания, трепещущая в кристальных водах, от священной грани неба до влажного края земли, где вздымалось море. Медленно наступала ночь, и холм тянулся к еще не взошедшим звездам. Он перелистал стопку бумаги и на последней странице написал твердой рукой:

И умерла женщина.

Это было достойным убийством. В нем рос герой во всей своей праведности и силе. Так получалось, что он, родивший ее из тьмы, должен отослать ее обратно. И так получалось, что она должна была умереть, не узнав, какая небесная десница сразила и низвергла ее.

Он спускался с холма медленными шагами, как в торжественном шествии, с улыбкой, обращенной к хмурому морю. Он вышел на берег и, чувствуя, как бьется сердце в груди, повернул туда, где скалы повыше бесстрашно взбирались вверх, к траве. Там, у подножия, обернувшись к нему лицом, лежала она и улыбалась. Морская вода невесомо текла над ее наготой. Он приблизился к ней и провел кончиками ногтей по холодной щеке.

Изведав последнюю печаль, он стоял в комнате у распахнутого окна. И ночь была островом в море тайны и смысла. И голос из ночи был голосом покоя. И лик луны был ликом смирения.

Он постиг последнее чудо перед могилой и тайну, которая удивляет и сплачивает небо и землю. Он звал, что оказался бессилен пред оком Божьим и оком Сириуса, пытаясь сберечь свое волшебство. Женщина открыла ему, как удивительна жизнь. И вот теперь, когда наконец он постиг ликование и восторг крови в деревьях и измерил глубину заоблачного колодца, он должен закрыть глаза и умереть. Он открыл глаза и посмотрел на звезды. Миллионы звезд выписывали буквы одного и того же слова. И слово из звезд было ясно начертано в небе.

Мышь выбралась из норки и одиноко стояла на кухне посреди сломанных стульев и разбитой посуды. Ее лапки застыли на фигурках птиц и девушек, которыми был расписан пол. Как можно тише она вползла обратно в норку. Как можно тише она пробиралась между стенами. В кухне не осталось ни звука, кроме звука мышиных коготков, царапавших доски.

На карнизах психиатрической лечебницы все еще чирикали птицы, и сумасшедший, прижавшись к решетке окна над гнездами, лаял на солнце.

Невдалеке от центральной дорожки девочка, встав на скамейку, подзывала птиц, а на квадратной лужайке танцевали три старухи, взявшись за руки, кокетливо морщась от ветра, под музыку итальянского органа, что доносилась из большого мира.

Весна пришла, сказали санитары.

Примечания