Страх - Александр Мазин

Выпил я молока, пожевал хлеба, вкуса не чувствуя...

Сентябрьское солнце за окном разошлось по-летнему. Разморило меня, пока сидел. Потому я разделся, завернулся в одеяло и уснул.

Кошмары меня не мучили. Зато, проснувшись, я увидел над собой Настю.

- Что, Настенька? - пробормотал я в том невнятном состоянии, какое бывает, если поспишь днем.

Что-то мелькнуло в карих глазах девушки. Мелькнуло и пропало, сменившись обычным спокойным выражением.

- Одевайтесь да пойдемте, покушаете! - сказала она.

- Угу! Спасибо! - поблагодарил я, но остался лежать, ожидая, пока она выйдет.

Но Настя не вышла, лишь отошла к двери, все еще не спуская с меня глаз.

Да. Сплю я, надо сказать, нагишом. Стеснительным себя не считаю, но тут отчего-то смутился. И выйти ее попросить неловко: они ж тут запросто вместе в баньках, да и...

Словом, не попросил. Откинул одеяло, встал, трусы натянул поспешно, за брюки взялся... Тут уж она вышла. Странная, верно, девушка? Или - нет?

Со сна мне все каким-то звонким и ненастоящим виделось.

В большом доме, войдя в незапертую дверь, я по темноватому коридорчику прошел в столовую. Знал, у Леха так заведено: двое, трое, хоть в одиночку - на кухне не если. Только в столовой. Так еще дед Алексеев завел. Стол был накрыт и к своему, незначительному впрочем, удивлению, я увидел на нем запотевшую бутылку водки.

- Это еще зачем? - спросил я.

Для порядка. Не возмущаясь, не протестуя,- любопытствуя.

- Нужно! - твердо сказала Настя и указала мне мой стул.

Правильно: не помешало. Напротив, опростав пару зеленых стопочек я, как будто, оттаял изнутри. Заговорил о жизни своей недлинной, где был, что видел. Про юг, про север с западом.

- Кстати,- говорю,- вкусно ты свинину готовишь! Верь мне, я уж ее всякую ел! И кабанятину. В Прибалтике. Там кабак один есть, кабанятину и медвежатину подают. Я и то, и другое попробовал. И скажу: что кабанятина, что медвежатина, считай,- та же свинина. Ну да вам здесь медвежатина не в диковинку. Вы ж... и осекся.

Лицо Настенькино окаменело. Что ж я сказал такое?

Вспомнил! О Господи! Ляпнул, дурак пьяный!

- Выпьем! - говорю. И быстренько, глаза спрятав, водку расплескал.

Скушали, не чокаясь.

Лицо Настенькино порозовело еще, хоть и прежде румянец у нее был отличный. Даже глаза как-то пошире стали. Нет, она симпатичная! Так-то я скуластеньких не люблю: есть в них что-то плебейское. Это не я, это приятель мой говорит. Я и сам не из бояр-дворян. Оба деда - как есть, мужики. Да только посмотрел я на Настеньку иным взглядом. Увидел и шею голую, стройную, и грудь большую, и плечи широкие, но не жиром заплывшие, как бывает, а развернутые красиво, надменно даже.

" Какие ж ноги у нее?" - подумал. Никак не вспомнить. Длинные, наверно, раз высокая.

"Все,- думаю. - Надо уходить!"

Встал.

- Спасибо,- говорю,- Настенька, за хлеб-соль-угощение! Пойду я. Как-то мне нездоровится.

- Как скажете! - отвечает. И тоже встает.

Проводила она меня до дверей. А в сенях, в темноте, уж не знаю, как вышло, - я ее обнял. Обнял - полбеды. Да только она сразу прижалась ко мне телом, меня к себе прижала. Да не просто так: с дрожью, с всхлипом, со взлаем каким-то. И сильная же девица!

Сам я тоже парень крепкий. Росту немалого. И не ощути я тогда этой ее силы, почти не уступающей /а, может, и не почти/ моей собственной, повернул бы назад, в дом, зацеловал бы девушку...

Но сила эта меня насторожила. Высвободился не без труда.

- Прости, Настенька! Водка кровь баламутит! - и быстро-быстро за дверь.

- Спокойной ночи!

И, едва не бегом, в свой домик. Дверь на крючок и в постель.

А сон не идет. Днем отоспался. И мысли всякие.

Чего ж я испугался? Девушки испугался?

Порылся в себе: точно.

Ее.

Не того, что привяжется. И не того, что отец ее, неровен час, вернется. Ее самой! О, Господи!

Долго ворочался. Или - недолго? Бессонное время - длинное. Уснул.

И проснулся.

Сидит.

Сидит, родимая, на стульчике рядышком. Лампочка не горит, но на столе свеча теплится. На плечах - платочек коричневый.

- Как же ты попала сюда? - спрашиваю. Помню ведь: дверь затворял.

- Трудно, что ль, крючок откинуть?

И не улыбнется.

- Что ж мы теперь делать будем?- говорю.

- Тебе лучше знать!

А сама тапочки скидывает и на кровать ко мне забирается.

Забирается, садится у меня в ногах. Свои, в коричневых носочках шерстяных, под себя подбирает, юбку на коленки круглые белые натягивает, сидит, смотрит.

О, Господи!

Сел на постели.

Руки на плечи ей кладу:

- Настя!

Сидит. Ладошки под себя подложила. Молчит. Тихая. Покорная. Вот-вот, именно! Покорная!

Гляжу на нее, а в голове почему-то вопрос вертится. Про Саёныча. Был он с тобой? Не был?

Вот дурень! Совсем одичал! К нему девушка пришла! Сама пришла, хоть и не блядь, уж это видно!

- Настенька!

Взял в руки лицо ее, в глазки заглянул:

- Настенька! Лапушка!

Что-то свеча горит больно ярко! Задуть?

И вдруг как закричал кто-то внутри:

"Нет! НЕТ! Не задувай!!!"

Должно, лицо у меня изменилось.

Но и у Настеньки переменилось что-то. Ручки из-под себя выпростала, за плечи меня взяла, потянула к себе. Ох, крепкие пальцы у нее! Лицо ее ко мне приблизилось да вдруг - как потекло... Господи! Я отшатнуться хотел - пальцы, как клещи. И все. Обессилел. Как помертвело внутри. Враз части свои мужские ощутил: страшно!

А на лице девичьем: на тени тень. Черточки знакомые вытягиваются, рот приоткрытый как бы вперед и в стороны расходится и... Морда медвежья! Как изнутри проступает.

Я уж и не трепыхаюсь. Какое там! Обмяк. Господи! Сожрет! Счас обернется и - рвать!

И тут я со всей ясностью понял: она! Она Саёныча...

Да, впустила, приняла, а потом...

О, Господи! Нету силы моей!

И тут в мозгу моем опять словно голос чужой, не вкрадчивый, не ласковый, а какой-то холодный совсем, равнодушный:

"А ты полюби ее, - говорит, - Полюби ее, как есть. Не бойся. Полюби!

И душа моя жалкая, в желейном теле, вдруг взошла, как от искры.

И повернул я мой страх в нежность неописуемую.

И, нехотя словно, стало переменяться ее лицо. Ушла морда медвежья, проступил облик девичий, ожидающий...И руки (нелапы уже) на плечах помягчели. Она ждала. И я знал, чего она ждет. Меня.

А страх мой, он не умер, он был где-то внутри, трепетал. Вылезет - и конец мне!

Но я выгнал его, вытолкнул прочь: люблю - и все тут! И я, действительно, любил ее! Не как женщину любят, не страстью, а... как детей своих любил бы, если б были у меня дети. Глядел на нее и думал: обратись она сейчас в зверя,все равно любить буду! Все равно!

И

ade

обмякла она, растаяла. Власть над ней стала у меня: пока не боюсь - моя!