Мастера и шедевры. т. I - Игорь Долгополов

Есть еще одно качество, одна особенность творчества древнеегипетских художников и ваятелей: оно необычайно наполненно.

Неизмеримы заряд непреклонной веры в чудесное, заключенный в каждом изображении, и эта причастность скульптора или живописца к мифу, и эта его фанатическая преданность, с которой он выражает пластически убедительно порою самые невероятные суеверия или самые фантастические легенды, — вот эта его простодушная правоверность неотразимо убеждает зрителя, заставляет нас относиться ко всем этим некогда грозным богам, к этим далеким сказаниям, воплощенным в камне, дереве, металле, хотя бы с должным пиететом.

Нам, жителям восьмидесятых годов XX века, кажутся по меньшей мере наивными, а иногда нелепыми многие верования древних египтян, все их религиозные построения — существование загробного мира, перевоплощение и странствование души человека и многое, многое другое. И однако культовые изображения древних египтян наполнены такою жизненностью, исполнены с такою пластической достоверностью и высочайшим мастерством, а главное, с таким чистосердечием, что невольно забываешь о той дьявольской машине лжи и насилия, которая служила угнетению человека человеком и которой, по суш; еству, помогали все эти изысканные, чеканные и такие совершенные по форме произведения.

Ведь не секрет, что древнее египетское государство было одной из самых жестоких деспотий в мировой истории и ошеломляющие нас сегодня гигантские памятники зодчества, возведенные фараонами и прославляющие их власть, построены буквально на костях сотен тысяч рабов, людей из народа. И это забыть нельзя…

Но тайна древнеегипетского искусства заключалась в том, что восславление самодержавия так было пластически спрограммировано, что даже самые кровавые сражения, самые жестокие каторжные работы превращались под кистью и резцом древних мастеров в своеобразно срежиссированные пантомимы с геометрически выверенным расположением фигур властителей, вельмож, жрецов, народа…

Это была весьма тонкая пропаганда, канонизированная и отработанная веками.

Искусство Древнего Египта, естественно, было неоднозначно, ибо процесс его развития исчислялся не десятилетиями, не веками, а тысячелетиями.

Нам сегодня, пожалуй, ближе всего искусство так называемого амарнского периода Нового царства (рубеж XV–XIV веков до н. э.), обладавшее пластикой, удивительно человечной и гармоничной. Влияние Амарны носит на себе великолепное собрание сокровищ гробницы Тутанхамона из Каирского музея, с которыми мы имели счастье познакомиться в замечательной экспозиции Музея изобразительных искусств в Москве.

Выставка пользовалась исключительной популярностью у нашего зрителя, который изо дня в день, месяцами, в любую погоду смиренно простаивал часами в очереди, дабы приобщиться к творчеству мастеров Древнего Египта, встретиться с Прекрасным.

Строго, пристально, немного грустно смотрит на нас юный фараон. Испытующи бездонные зрачки его глаз.

— С чем ты пришел? Зачем нарушил покой усыпальницы? — словно вопрошает взгляд Тутанхамона.

«Золотая маска Тутанхамона» из Каирского музея. Порядковый номер двести двадцать. Высота — пятьсот сорок миллиметров. Золото, лазурит, сердолик, полевой шпат, смальта.

Необыкновенна, трепетна, дьявольски жизненна эта маска, сделанная из драгоценного металла. Забываешь, что это золото. Настолько гениально просто передано тепло образа молодого человека, его лица, одухотворенного, тонкого, полного скрытой жизни. Форма изображения абсолютно реальна, но в том-то секрет очарования египетского искусства, что эта маска, исполненная неизвестным мастером древности, окутана какой-то неуловимой тайной. Наш разум, до конца изуверившийся в каком бы то ни было волшебстве, невольно отрицает всякую магию.

Но вопреки желанию нечто сильнее нашего сознания чарует душу, когда вы глядите на этого юного-юного человека, возрастом в тридцать три с лишним века.

Он неодолимо поражает нас своей непосредственностью, свежестью своих чувств.

Лишь гениальный ваятель, постигший не только все законы лепки формы, но и нечто более глубокое, мог создать этот шедевр. Но для этого он раскрыл перед нами всю мощь своего ума и всю бездну своего дарования. Надо было быть тонким психологом и философом, чтобы постичь сложность состояния, характера этого молодого царя с судьбой короткой и трагической. Ведь он правил меньше десяти лет. Облеченный неограниченной властью полубога, хозяин жизни и смерти любого своего подданного, он был игрушкой в руках чертовски многоопытных, коварных политиков, жрецов бога Амона.

Поэтому так бесконечно тревожно, а порою почти испуганно всматривается фараон в свое будущее.

Тяжелые тени бродят по его лицу и создают эту трепетную множественность состояний, свойственную лишь живому лицу, и, однако, маска Тутанхамона обладает этим колдовским качеством — быть живой или почти живой. И эта задумчивость, порою даже меланхоличность переходит иногда в угнетенность… и мягкость, и, да простят меня за этот современный термин, интеллигентность.

Но главное, что поразило меня с первой минуты знакомства с юношей, — это ощущение драмы, жизненной трагедии, которое не мог заслонить золотой блеск полированного металла.

В сочетании несовместимых понятий, древнего деспота и рефлексирующего, болезненного юноши, в невероятной тонкости трактовки скульптуры — вся уникальность этого нетленного шедевра искусства всех времен и народов. Все величие абсолютизма канонической власти египетского монарха и весь ужас бессилия молодого человека перед лицом иерархии жрецов — этой касты потенциальных заговорщиков с тысячелетним опытом организации дворцовых переворотов, интриг и просто тайных убийств.

Тутанхамон с царицей.

Весь груз высоких государственных обязанностей и неотвратимых случайностей, неотразимых, как рок. .

И снова и снова не первый раз в мои размышления ворвался колдун. Свет.

Я забыл рассказать, что в это первое мое знакомство с Тутанхамоном в музее был выходной день. В пустынных, молчаливых залах царила тишина. И только маленькая киногруппа снимала фильм о сокровищах гробницы Тутанхамона. Блики света от яркого юпитера побежали по округлым щекам, пухлым губам юноши, заиграли в темных зрачках. Вмиг исчезли десятки столетий, и я увидел совсем рядом с маской склоненное над ней прекрасное лицо молодой вдовы фараона Анхесенамон, дочери великой Нефертити. Юная царица рыдает. В руках у нее венок из синих-синих васильков. Я увидел явственно напряженное лицо злого гения и будущего фараона Эйе, не сводившего глаз с царицы. Великая и в то же время такая житейская коллизия престолонаследия разыгрывалась у драгоценного саркофага усопшего властелина… Бегут, бегут золотые, ослепительные блики на разбуженном светом металле. Тайная, невероятной силы мощь таланта ваятеля была заложена при создании этой скульптуры, и этот заряд дарования художника передается нам через тьму веков… Сверкают золото, драгоценные сплавы, бирюзовые, синие… Смальта. Сердолик. Лазурит. Неугасимая краса вечно живых камней, уложенных в тончайшую мозаику украшений фараона. Горит, горит яркое солнце бога XX века — электричества — и озаряет сына древнего бога солнца Амона — Тутанхамона…

Я попросил оператора разрешить мне посмотреть в телеобъектив на маску фараона…

«Прямо человек», — сказал мне оператор и поставил новый телевик — «пятьсот» …

На меня в упор глядело юное золотодышащее лицо. Царь пронзительно и печально смотрел на меня… Огромные глаза снова вопрошали с тревогой: «Зачем вы нарушили мой покой?» Дистанция тысячелетий провалилась в бездну. Власть оптики приблизила меня вплотную к маске. Я видел мельчайшие поры металла, передо мною ослепительно сверкала бирюза. Священные коршун и змея приготовились напасть на меня и защищать своего господина.

На какой-то миг мне стало не по себе… Я в какие-то доли минуты вспомнил все мифические истории, связанные с проклятием фараона, вызвавшие столько шума в прессе двадцатых годов… Но в тот же миг я представил себе серьезное и вдохновенное лицо Говарда Картера, открывшего сокровища Тутанхамона, и мне стало стыдно…

«Совсем живой», — как во сне я услышал голос молодого оператора и вернулся в март месяц, в Москву, в сегодня…

Погас слепящий свет юпитеров. Московские сумерки, холодные, призрачные, озарили синими бликами голову юноши и особенно ясно обозначили черты усталости и обреченности.

Ушла в другие залы киногруппа.

Зазвучала тишина…

Откуда-то издалека ворчал, ворчал огромный город. Вечерело. Голубой свет лег на надбровья, еще яснее прочертил глазницы, про лепил нервные ноздри, скользнул по полудетским губам, по пухлому подбородку. Ушли в тень атрибуты власти — украшения, фальшивая борода, орнаментика головного убора — клафта. Погасло сияние золота, унеся с собою все признаки показного, суетного величия. Все временное и преходящее.