Красный ошейник - Жан-Кристоф Руфен

– Со мной? Всегда.

– Что вы имеете в виду?

Лантье начал вести протокол допроса, а для этого необходимы четкие формулировки. Впрочем, он не вкладывал в это эмоций.

– Когда пришли жандармы, чтобы забрать меня на фронт, он увязался за мной.

– Расскажите об этом.

– Можно покурить?

Следователь порылся в кармане и достал мятую пачку сигарет. Морлак прикурил от протянутой ему офицером кремниевой зажигалки.

Он резко выдохнул дым через нос, как разъяренный бык.

– Была поздняя осень. Да вы знаете, у вас там записано. Мы еще не закончили пахать. Отец уже давно не мог ходить за плугом. А я еще должен был помочь соседям, потому что их сына забрили одним из первых. Жандармы заявились в полдень. Я увидал, как они идут по липовой аллее, и все понял. Мы с отцом прикидывали, как мне быть в таком случае. Я считал, что надо где-нибудь схорониться. Но он знал, чего от них ждать, а потому сказал, что рано ли, поздно, но они меня заберут. Так что я пошел с ними.

– Они должны были забрать только вас?

– Нет, конечно. У них уже было трое новобранцев. Я знал их в лицо. Жандармы посадили меня в повозку, и мы двинулись еще за тремя.

– А пес?

– Побежал следом.

Слышала ли собака голос Морлака? Пес, который непрерывно лаял с той минуты, когда его хозяин проснулся, умолк, едва заговорили о нем.

– Вообще-то, он не один такой. У всех остальных тоже были собаки, которые сперва увязались следом. Держиморды гоготали. Мне кажется, они нарочно позволили псам бежать за повозкой. Весело же, вроде как выехали на охоту. Так что все, кого они брали, охотно залезали в повозку, без историй.

Морлак рассказывал об этом, и губы его смеялись, но в глазах застыла печаль. У расположившегося напротив офицера веселость тоже была лишь напускной.

– А этот пес у вас давно появился?

– Мне его приятели отдали.

Следователь все скрупулезно записывал. Было слегка забавно смотреть, как он с серьезным видом заносит в протокол показания про собаку. Но животное действительно сыграло важную роль в деле, которое ему предстояло расследовать.

– Какой он породы?

– Мать – французская овчарка, насколько мне известно, чистокровная. А папаша бог весть кто. Похоже, все кобели нашего околотка тут отметились.

Прозвучало это вовсе не скабрезно, скорее с отвращением. Странно, но война начисто отбила вкус к историям про плотские похождения. Как будто магма сотворения жизни, тайны размножения трагически перекликались с оргией крови и смерти, с омерзительным месивом, вскипавшим в траншеях после попадания снаряда.

– Итак, – подытожил офицер, – этот пес сопровождал вас и впоследствии?

– Впоследствии да, тоже. Похоже, эта псина оказалась похитрее, чем другие. Нас собрали в Невере, а оттуда отправили на поезде на восток. Все собаки остались на платформе, но этот, едва состав тронулся, рванул с места и запрыгнул на платформу.

– И младшие офицеры не прогнали его?

– Их это забавляло. Если бы собак было штук тридцать, их бы точно повыкидывали, но один пес никого не раздражал. Он сделался любимцем полка. Во всяком случае, его называли талисманом.

Теперь они сидели друг против друга, их разделяло лишь тесное пространство между койками. Как в каземате во время войны. Спешить было некуда. Жизнь текла медленно, но в любой момент разорвавшийся снаряд мог всему положить конец.

– А вам-то это, конечно, нравилось? Вы ведь привязаны к своей собаке?

Морлак задумчиво пошарил в пачке, вытащил одну надломленную сигарету, разделил ее пополам и прикурил половинку.

– Может, вам это покажется странным, учитывая то, что я недавно учинил, но я никогда не питал особой привязанности к собакам. Не люблю причинять боль животным; выхаживаю их, когда надо. Но, коли надо, могу и убить – кроликов, к примеру, или овец. Пса я брал с собой на охоту или в поле, сторожить коров. Но гладить его и все такое – это не по мне.

– И вам не понравилось, что он увязался за вами?

– Сказать по правде, мне было как-то неловко. Я вовсе не хотел высовываться в военной заварухе. Особенно поначалу. Я не знал, как обернется дело, но думал, что, может, в какой-то момент придется по-тихому смыться, а с собакой…

– То есть вы собирались дезертировать?

Свой вопрос Лантье задал не как следователь, а как офицер, который считал, что знает своих людей, и вдруг в одном из них открыл нечто для себя неожиданное.

– Вы-то, конечно, сразу поняли, что такое эта война. А я нет. Когда объявили мобилизацию, я сначала подумал про землю, что поля теперь остались на матери и сестре, а ведь им не под силу их возделывать, да и сено еще не убрано. И я прикинул так: ежели окажется, что в армии во мне не сильно нуждаются, то я попытаюсь вернуться туда, где от меня будет польза. Понимаете?

Офицер был из городских. Родился и всегда жил в Париже. Наблюдая за подчиненными, он нередко замечал, насколько крестьяне и горожане по-разному смотрят на то, что оставили в тылу. Для городских тыл означал удовольствие, комфорт – словом, беспечную жизнь. Для деревенских это была земля, работа, другая битва.

– А там были еще собаки, кроме вашей?

– В эшелоне нет. Но когда прибыли в Реймс, оказалось, что их там полно.

– И командиры ничего не говорили?

– А что тут скажешь? Собаки – они ведь сами по себе. Не знаю, может, они по ночам рыскали по помойкам или люди подкидывали им остатки еды. Наверное, и так и этак. Во всяком случае, с ними хлопот не было.

– А потом вас отправили на фронт?

– Полгода я работал на поставках продовольствия. На передовой мы не были, но порой случалось оказаться довольно близко, и до нас долетали снаряды.

– Пес всегда был с вами?

– Всегда.

– Это необычно.

– А он и есть необычный. Даже там, где война все подчистила, он умудрялся найти себе пропитание. Притом что сержанты и капралы бдили. Для большинства собак добром такое не кончалось. По ним буквально стреляли в упор, потому что они таскали провиант из запасов. Не знаю, где вам довелось воевать, но вы, должно быть, сами видели, как это бывало.

В окопных разговорах порой случалось позабыть про субординацию. Как во время карточной игры, когда дорожный рабочий общается с нотариусом, и это никого не смущает. Здесь, в камере, следователь оставался следователем, он старательно вел протокол, но в самом допросе было что-то от дружеской беседы, когда близость смерти сглаживает различия.

– Я в основном воевал вместе с англичанами на Сомме, – сказал следователь.

– И что, там были собаки?

– Несколько. Кстати, когда мне поручили ваше дело, я тотчас вспомнил о некоторых солдатах, они были так привязаны к своим псам, что могли выносить тяготы войны лишь благодаря их присутствию. В конце концов они стали воспринимать их как боевых товарищей, как свое второе «я». И уж если начистоту, то, несмотря на ваши провокационные высказывания, я намерен написать рапорт именно в таком ключе. Ведь, по сути, вы с вашим псом были товарищами по оружию. Если повернуть дело таким образом, я уверен, вас простят.

Морлак вскочил и резко отшвырнул сигарету к дальней стене камеры. Вид у него был разъяренный. Война, лишившая его способности выражать радость или удовольствие, явно усилила стремление выплеснуть гнев и даже ненависть. Для Лантье подобные реакции фронтовиков были не внове, но в данном случае для него этот взрыв стал совершенной неожиданностью, тем более что он не понимал, в чем дело.

– Я не хочу, чтобы вы писали об этом, понятно?! – выкрикнул Морлак. – Просто это неправда. Я под таким не подпишусь!

– Спокойно! Что это на вас нашло? – недовольно выдохнул следователь.

– Я сделал то, что сделал, вовсе не потому, что люблю своего пса. Даже наоборот.

– Вы его не любите?

– Да при чем тут люблю или нет. Говорю же вам, что не из-за пса это сделал.

– Тогда из-за кого?

– Из-за кого? Из-за вас, ну, для начальников, политиков, для спекулянтов, наживающихся на войне. Из-за всех кретинов, которые следуют за ними, из-за тех, кто посылает других на войну, а также тех, кто идет туда сам. Я сделал это из-за тех, кто верит во всю эту чушь: героизм! храбрость! патриотизм!..

Морлак вскочил. Простыня упала на пол, и так – в трусах и майке – он продолжал кричать, вперив в офицера сердитый взор. Это было нелепо, патетично и одновременно тревожно, поскольку казалось, что в гневе он может дойти до крайности и тогда никто и ничто его не удержит.

У опешившего Лантье сработала привычка отдавать приказы. Он резко захлопнул папку, встал и с властной интонацией, выдававшей старшего по званию, с превосходством человека, облаченного в мундир, над тем, кто наг, уверенно приказал:

– Морлак, успокойтесь! Вы слишком много на себя берете. Не злоупотребляйте моей добротой. Она имеет пределы.

– Вы хотели, чтобы я говорил, – я говорю.

– То, что вы говорите, недопустимо. Вы осложняете свою ситуацию. Вы не только усугубляете поступок, который привел вас сюда, на нары, вдобавок вы оскорбляете офицера, оскорбляете нацию.