Звезда корта, или Стань первой! - Мария Северская

В какой-то момент ей настолько надоело, что ее все поголовно считают врунишкой, что она подстриглась коротко, под мальчика. Вроде сделала это назло общественности, но сама осталась довольна. Стрижка ей очень шла. Лицо с ней стало таким изысканным, утонченным, даже аристократичным. И озорным одновременно. К тому же волосы перестали лезть в глаза во время тренировок. Раньше постоянно мучилась, то и дело приходилось перетягивать хвост, теперь же было достаточно провести по шевелюре растопыренной пятерней.

Так вот с некоторых пор Марго стала выглядеть плоховато. Сама сперва не замечала, но на это указывали и тренер, и коллеги по спорту, и даже работающая в кафе официанткой девушка Марина, с которой Марго периодически перекидывалась парой фраз ни о чем. В общем, по многочисленным указкам окружающих Марго увидела, что у нее и правда под глазами появились густые тени, лицо осунулось, а кожа приобрела нездоровый сероватый оттенок.

Размышляя о том, откуда такие перемены, девушка пришла к выводу, что всему виной нервы. Из-за них она даже стала временами страдать бессонницей. А повод понервничать всегда имелся – то впереди важные соревнования, то не слишком удачно прошла тренировка, то Федор Николаевич накричал.

А кричал он, надо сказать, часто. Быстро выходил из себя, размахивал руками, бывало, даже в сердцах обзывал ее неповоротливой коровой – это когда она по-глупому пропускала мячи…

– Еще никогда за всю мою практику я не видел такой криворукой теннисистки! И кто только тобой вообще до меня занимался?! Ты даже ракетку правильно держать не умеешь!

Он широкими шагами подходил к ней, хватал за плечи, встряхивал, а затем принимался гнуть и выкручивать ее руку и пальцы, чтобы добиться того самого «правильного» положения ракетки в руке. Напоследок стискивал ее кисть в своем огромном кулаке – до хруста суставов, до алой пелены перед глазами, и втолковывал в самое ухо:

– Вот так надо держать! Вот так! И никак иначе! Запомни, бестолочь!

Как же первый год ей было тяжело с ним работать! Почти ежедневно домой Марго возвращалась в слезах – пока шла до метро, хлюпала носом, в подземке прятала распухшее лицо в шарф или высокие воротники свитеров.

Но вот что странно: многие пассажиры видели, что она плачет, но за все время подошли к ней спросить, что случилось, только два раза. Первый раз ей посочувствовала пожилая женщина, второй – молодой парень – лет двадцати, наверно, – осведомился, кто ее обидел и может ли он чем-то ей помочь.

Было и приятно и жутко неудобно одновременно. Оба раза Марго отговорилась тем, что все в порядке, и быстренько сбежала.

Но вообще, за прожитые в столице годы она твердо уяснила: в Москве люди другие – жестче, равнодушней, суетливей. Жизнь здесь быстрая – перемены происходят с космической скоростью, а нужно все успеть, никуда не опоздать, состояться. Где уж тут найти время на чужие несчастья. Каждый сам за себя.

Это понимание приходило к Марго постепенно – именно в тот первый год здесь. Сперва думалось: обустроится, найдет подруг-приятельниц, будет с кем поболтать вечерами, по магазинам пройтись. Но подруг не случилось, как и свободных вечеров, впрочем.

Общалась немного с официанткой Мариной, перебрасывалась иногда парой слов с девчонками в тренажерке – да и то все в основном по делу. В общем, жизнь в столице оказалась вовсе не такой, какой представлялась вначале.

И Марго часто плакала – не только по вине тренера, но и сама по себе. Из-за того, что осталась совершенно одна в чужом городе, из-за мамы, конечно, из-за того, что никак не может себя поставить так, чтобы Федор Николаевич прекратил на нее срываться.

Он потом извинялся, просил не обижаться, объяснял, что характер у него такой – взрывной, ничего тут не поделаешь.

Но Марго знала: ситуацию изменить можно, но только одним способом – отказаться от сотрудничества с ним. Но уход от него означал лишь одно – конец ее спортивной карьеры. Никто не взял бы ее – начинающую спортсменку, без каких-либо достижений и побед, под свое крыло. Это с Федором повезло – он заметил ее на одном из региональных турниров и пригласил в Москву, пообещав, что сделает из нее вторую Штеффи Граф, если, конечно, она сама будет стараться.

И Марго старалась. Наверно, никто так не старался за всю историю тенниса. Она буквально жила во Дворце спорта, где проходили тренировки. Записалась здесь же в тренажерку, в бассейн, часами самостоятельно отрабатывала удары, а дома за легким ужином просматривала записи игр известных теннисистов и делала себе пометки в блокнот. Разбирала ошибки, как учила Татьяна.

В ее жизни не осталось ничего, кроме тенниса. Марго редко звонила бабушке и отцу и еще реже выбиралась в родной город. За первый год ей удалось приехать только один раз – на новогодние праздники. Но этот Новый год стал самым грустным из всех, что она помнила.

Отец тогда тоже приехал, хотя по всему было видно, как тяжело ему находиться дома, в комнатах, в которых, кажется, еще звучит смех его жены. Одному. Без нее.

Наверно, ему большого труда стоило в те дни поддерживать унылые беседы с дочерью и своей матерью, не подавать виду, как ему невыносимо видеть эти стены, улыбаться, когда хочется плакать.

Наверно, поэтому он выдержал дома всего три дня и второго января уехал.

А в новогоднюю ночь они втроем сидели перед телевизором, на экране которого шел праздничный концерт, и радостные люди поздравляли друг друга и желали счастья и любви. Ели вечный оливье и запеченного с яблоками гуся – бабушкино коронное блюдо, – в ту ночь показавшегося совсем невкусным. И каждый – в этом Марго была уверена – вспоминал прежние праздники. Как лепили во дворе снеговиков и играли в снежки, как запускали фейерверки, ходили гулять в центр, пели песни под папину гитару и рассказывали веселые истории.

Им было всегда хорошо всем вместе. Сколько Марго себя помнила, родители ни разу не то чтобы не поругались, но и не поспорили. У них всегда было обо всем одинаковое мнение, словно они и правда были единым целым.

Да и вопреки расхожим байкам о вражде свекрови и невестки, бабушка Марго очень любила ее маму, считала ее своей дочерью и заботилась о ней едва ли не больше, чем о сыне и внучке.

Так что тот новогодний визит домой не стал для Марго отдыхом, не подарил теплых воспоминаний. Напротив, в Москву она вернулась еще более уставшей и измотанной, чем уезжала. И ощущение вселенского одиночества разрослось в ней до невероятных размеров.

Она вернулась в пустую квартиру, к ежедневным тренировкам, к срывающемуся на нее Федору Николаевичу и не сдалась лишь благодаря врожденному упрямству, а вовсе не вере в себя, о которой столько говорила тренер Татьяна.

Если бы в то время кто-то спросил Марго, довольна ли она собой, девушка бы лишь скептически усмехнулась. Как, мол, можно быть довольной человеком, у которого ничего не получается, который никому не нужен и ни на что по-настоящему большое, серьезное не способен? Никак!

И она заставляла себя становиться лучше – день за днем. Шла к цели – идеалу, который себе нарисовала, и не отступала ни на шаг, ни на миллиметр. Хотя теперь, спустя несколько лет, понимала, что это был тогда для нее единственный способ выжить, остаться на плаву, не потеряться в водовороте бед и неудач.

– Ты слишком критично к себе относишься, – говорил отец во время редких их свиданий. – Так нельзя. Себе надо прощать огрехи, позволять слабости, в общем, любить себя. До разумного предела, конечно.

– А где он, разумный предел? – невесело усмехалась Марго. – Да и потом, если, как ты считаешь, прощать себе ошибки, никакого развития не будет.

– Это что еще за глупость? – удивлялся отец. – Прощать – не значит оставлять все как есть. Прощать – это всего лишь не бить себя за малейшую промашку смертным боем, как это делаешь ты.

Девушка лишь рукой махала в ответ:

– Я привыкла так.

Конечно, в глубине души она понимала, что родитель прав, вот только смиряться с его правотой не хотелось. Возможно, потому что в той же глубине души Марго сильно на него обижалась – за то, что он так редко бывает рядом и, кажется, совсем забыл, что она хоть и взрослый, но все-таки ребенок. Его ребенок.

Вот и сейчас, когда его дочь так сильно в нем нуждалась, он был на очередных гастролях. Даже о том, что она руку сломала, отец узнал только через двое суток, когда ей уже сделали операцию. До этого момента Марго попросту не могла до него дозвониться. То телефон абонента был выключен или находился вне зоны действия сети, то она лежала на операционном столе, то отходила от наркоза.

Было так неуютно и страшно готовиться к операции одной, без поддержки родных и друзей, а затем приходить в себя снова в совсем не гордом, но уже таком привычном одиночестве! И пусть больница, в которую Марго определили, была самой что ни на есть хорошей, и в палату ее поместили одноместную, и с медсестрой она могла связаться в любую минуту. Все равно. Никто к ней, кроме медперсонала и тренера, не приходил. Да и тренер навестил лишь перед выпиской и, как подозревала Марго, лишь затем, чтобы сообщить ей новость о том, что ни о каких соревнованиях, а значит, и об Олимпиаде не может быть и речи.