Газета День Литературы # 163 (2010 3) - Газета День Литературы
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Долговато Владимир Личутин подбирался к пониманию своего духовного странничества. Хотелось ему выглядеть помором, полноценным представителем хозяйственных мужиков, художественным этнографом северокрестьянского труда. Благо с детства обладал он художественной памятью. Уверен, быть бы ему где-нибудь сто лет назад первым в роду Личутиных именитым бахарем-сказочником. Но рос он в годы пятидесятые, когда на всякое душевное бахарство косовато смотрели. Пришлось ему газетными очерками заниматься. В своих первых социологических повестях "Белая горница", "Душа горит", "Обработно – время свадеб", в первом историческом романе "Долгий отдых" Владимир Личутин из подробнейшего, доскональнейшего быта выстраивает родословную своих героев. Это его физиологические очерки русского Севера. Люди рождаются, люди живут, люди умирают. Смерть как естественное продолжение, как один из непременных актов жизни. У северного трудового человека не было нынешнего суетливого страха перед смертью.
Ранний Личутин – певец жизненного трудового обряда. Всё, кроме рождения и смерти, кроме детства и старости, – во власти труда. Труд влавствует над любовью, над семьёй, над человеческими отношениями. "Ты работой веселись", – говорит в повести "Обработно – время свадеб" Радюшин. И память родовая, историческая, любовная – на древо труда нанизывается. Владимир Личутин пишет об одних и тех же крестьянских поморских семьях, об одних и тех же деревнях. Вазицы, Кучема, Дорогая Гора... Род Креней, род Паниных, род Селиверстовых, род Богошковых. С любовным вниманием описывается история за историей, событие за событием, дом за домом на этом небольшом участке поморской земли. Всё освещено праздничной метафорой труда, трудовой метафорой природы. Поморы всегда жили на грани смерти.
Белое море от слёз вдовьих поседело – сколько карбасов разбивало, скольких уносило на льдинах в открытое море. В путину работа тяжёлая, опасная, зимой более свободного времени – вот и тянет помора к книгам. Да и учителя хорошие были. Ещё со времён Господина Великого Новгорода грамотность в пределах вечевой республики была довольно высокая. В какой-то мере это объясняется и влиянием староверов, спасавшихся от царских гонений и образовавших здесь центры старообрядческой культуры, такие, как Выговская пустынь братьев Денисовых. Ещё в XIX веке в поморских сёлах у иных рыбаков хранились целые библиотеки, по пятьсот рукописных книг.
Личутинский язык, редкий для нынешней России, достался ему в наследие от тех, кто отмечен был особой печатью, у кого "слово слово родило". Песенная протяжённость слова, звуковое узорочье Владимира Личутина требовало: оторвись от земляной прозы, взгляни наверх, направь пространство души своей от горизонта – ввысь: "Небо, не потерявшее белизны, перламутровое, створка раскрытой раковины, вторая створка которой уходит за край мира, с алым свечением на востоке. Какое смирение во всём: и в пелене над едва сморщенной гладью воды, и над тёмными гривами приречного леса, и над наволоками, покрытыми выгоревшей травою, и над осотными лайдами – на всём запечатлён отражённый свет закатившегося солнца, свет не дневной, нет, но особый, покойный, созерцательный: при этом свете душа полна кротости и вместе с тем грусти от уходящего и несбывшегося. Хочется любить и долго жить, набело, зачеркнув наотмашь переболевшее, заскорбевшее и теперь чужое. У Белого моря особенно остро понимаешь всю временность свою, случайность жизни; сам переливчатый простор позывает к движению, и поэтому, наверное, столько ходоков из этих мест, первыми отправившихся встречь солнцу..."
Появляются у него герои – странники души, певцы с неизношенной памятью. Кажется, всё те же герои, как и в ранней социальной прозе, в его переломном "Последнем колдуне". Василист Нечаев со своей окаменевшей душой, растерянный, не знающий, что делать; Степан Радюшин – всё те же личутинские переплетения семей, судеб, грубости и здравомыслия, любви и злобы. Но ходят меж ними Феофан Солнцев и Гелассий Нечаев – первые личутинские скитальцы, искатели правды и справедливости, со своим вселенским смятением, обладатели "сердечного зрения". Внутренняя жизнь человека всё больше начинает занимать Личутина – происходит ли ныне у людей самая главная работа в себе самом, когда меняются души, когда осмысливаешь свою жизнь, свои поступки, свой труд, когда ищешь разумную необходимость во всём? Постепенно приходит мужество писать так, как хочешь, не задумываясь, сталкивая в одном произведении символику, дотошный быт, притчу, описательность, романтический взгляд на мир.
По-прежнему узнаваема его северная деревня, более того, через символически-реалистический стиль проясняются души людские. Уже не Личутин перед нами, а старый помор со своими языческими верованиями в иные обличья души, в мир, сотканый из чуда. Сбрасывается бытовая шелуха и возникает вдруг видение некоего кита как символа человеческого счастья. Сидит на старом китовом позвонке "как на стуле" такой же старый, вроде бы давно сгинувший по предыдущим повестям Михаил Крень: рассказывает свою притчу о ките в "Крылатой Серафиме" Настасья; припоминает другую историю о том же ките, уже символико-реалистическую, Тимофей Ланин. О том, как в молодости Хрисанф Крень с Мишкой кита достали. Видится кит и в старости Михаилу Креню, но уже никто, кроме завистливого Чирка, ему не поверит. Кит для жителей Вязиц нечто вроде града Китежа, Беловодья, крестьянской счастливой утопии.
Пришла пора художественного раскрепощения, пора веры в себя.
Когда преодолел Владимир Личутин собственную робкую нормативность, он как бы вернулся в состояние скитальчества. Его произведения восьмидесятых годов "Последний колдун", "Фармазон", "Домашний философ", "Скитальцы", "Любостай" – возвращение в мир естественного словесного самовыражения, всё нарастающий бунт против той "пустоты" в литературе, что хуже воровства.
Личутин уподобляется крестьянину, расписывающему печь в избе, украшающему орнаментом рубахи и рукавицы, вырезающему избяные полотенца. Он возвращает читателю "красно украшенное" самоценное слово. Понятно, личутинская проза вызывает раздражение у любителей "числовой литературы", легко переводимой на любой язык.
Владимир Личутин скорее художник воображения, вымысла; влияние прототипов при создании образа минимальное. Даже великолепные личутинские очерки – портреты Анатолия Кима, Виталия Маслова, Дмитрия Балашова, больше говорят о самом авторе, чем о портретируемых. Сталкиваются сильные характеры, герой оказывается в самых сложных обстоятельствах. Герои покидают земной дом. Наступает время духовного разлома. Владимир Личутин задаётся вопросом: что было бы, если бы герои "Долгого отдыха" покинули родной дом, вынуждены были оставить его? Ситуацию нынешней разбегающейся северной деревни он перенёс в середину девятнадцатого столетия. Слепой Феофан-проповедник пошёл по стране в поисках истины. Непрерывное ожидание тревожной смуты в государстве. Крестьяне массами кинулись на поиски Беловодья. В жажде утопического крестьянского государства, строящегося на вольном труде хлебопашца и промысловика, их заносило в Японию, Бразилию, Африку. Странничество по просторам земли с неизбежностью вылилось в странничество по просторам души и веры. Возникали самые неожиданные, диковинные секты и учения. Один новый бог сменял другого.
В своём романе "Скитальцы" Личутин ставит героев в очень сложные разрушающие обстоятельства, а затем домысливает выход из них, реальный для того исторического времени. Если "Долгий отдых", первая часть дилогии, удалённая от второй временем написания на десять лет, наполнена реальной жизнью помора, то в "Скитальцах" все знакомые по "Долгому отдыху" герои поставлены автором в бытийный хоровод жизни и смерти, добра и зла. Но куда идти дальше? Кто такой писатель – пророк ли, страстный проповедник, проводник в будущее или вечный сострадалец?
Первые повести Владимира Личутина – это повести сострадания. Роман "Скитальцы" – притча о нашем мире, попытка воссоздания вечных характеров через призму сегодняшних горестных мыслей о добре и зле, личности и обществе, верованиях тьмы и света.
Его герои – библейские персонажи, носители разных идеологий. Палач, предатель, жертва, страдалица, фарисей, вестник духа, торговец, труженик. Все они – скитальцы по необъятному пространству души. Роман приобрёл сказовую окраску. Идёт сгущение образов, высшая концентрация борьбы и страданий. Не может быть, чтобы на человека столько обрушивалось испытаний, как на главного героя Доната Богошкова. Не может быть, чтобы всю жизнь его сопровождали противостоящие ему носители зла – палач Сумароков, новоявленный бог со своим лжеучением Симагин. Продемонстрированы все возможности искушения в жизни человека, за кисеей миража мировоззрения всегда проглядывает земная плоть. Всё реально и всё ирреально. Человек окружён притчей о нём. Притча о мученике, притча о палаче, притча об апостольстве, притча о предателе. Но каждая притча Личутина исторически реальна. Вот, к примеру, притча о Момоне, вечном торговце. Это и в самом деле Момон, символ наживы – одной из низменных страстей человеческих. С другой стороны – это обретающий самую достоверную и реальную жизнь алчный купец Клавдя Шумов.