Глоб-Футурум - Василий Аксенов

Вдруг, на задах каких-то Урусовских палат, мы вошли в большой ангар, сродни киносъемочному павильону. В глубине под сильными лампами разминался балет в вязаных чулках. Лохматый режиссер, увидев вошедшую толпу, захлопал в ладоши. Балерины стали стаскивать чулки. Гитаристы тронули струны в районе промежности, все зарокотало. Почти невыносимо несло потом со сцены и обратно. Девица в бикини и с кошачьим хвостом понесла по рядам шампанское. В зале вспыхивали улыбки, демонстрирующие то отменный многотысячный фарфор, то дефицит зубного протезирования. Множество бород. Обилие внизрастущих волос заметно отличает творческие круги Москвы от таковых на Западе. В общем, я оказался на самой настоящей тусовке. Содрогаюсь, но не могу не произнести этого отвратительного слова. Начав в конце прошлого десятилетия возвращаться на родину, я оказался в странных отношениях с возникшим без меня жаргоном. Когда-то я ведь и сам считался жаргонным засорителем ВМПС, а вот сейчас, когда новые выражения и словечки вошли в обиход, все время ловлю себя на неловкости, даже брезгливости, и несколько содрогаюсь, когда приходится употреблять, когда без этого не обойтись.

Шла генеральная репетиция супершоу «Шаг в сторону – расстрел на месте», главным спонсором которого выступал концерн «Глоб-Футурум». Попутно действовал какой-то аукцион. Фрукт в цилиндре с портретом Ленина на фронтальной части нес что-то скороговоркой, молотил молотом, подсвистывал серпом. Непонятно было, чем торгуют: кассетами, щенками, бюстами, балеринами. Супершоу возникало в результате синтеза искусств: тут вам и кино, и миманс, концептуальная инсталляция под истерическую мелодекламацию, смехачество и трюкачество, болото невидимых миру слез, пузыри земли, акты половые, подпольные и надпольные, шутовское фехтование под лекцию «Об оксюмороне русского плюрализма», спасение мира красотою и, наконец, финальная акция сострадания в контексте всего человечества – освобождение из оков маленькой кинетической скульптурки, тик-так.

В самом разгаре кто-то ткнулся мне в плечо мокрым пятаком лица. Оказывается, сам главный спонсор закемарился, завалился, зубульонился в обе ноздри. Возраст сказывается, черт возьми. Даже самые нахрапистые из нашего поколения таких «глоб-футурумов» уже не тянут.

Тут, как бы для того, чтобы и меня испытать на прочность, на колени мне уселась девушка с кошачьим хвостом. Вся кожа у нее пропахла прокисшим шампанским. Ну что, папочка, узнаешь свою киску? Нейлоновый хвост на сгибе руки, незабываемая картина комсомольской молодости.

Супершоу внезапно кончилось, и Влад Гагачи тут же вскочил принимать поздравления, сама бодрость, сама самодостаточность!

«Деньги будут, будут! – кричал он в микрофоны. – Успокойте инвесторов, деньги будут! Как откуда, с Запада, конечно! Кто гарант? Вот гарант!»

Он обнял меня, дохнул чем-то хорошо переваренным. Вспышки, вспышки, фотооппортьюнити! Да тут, оказывается, ведущая пресса присутствует!

«Руки прочь, какой я тебе гарант?!»

Сильно повиснув, он шептал мне в ухо:

«Ну что тебе, трудно сказать, да?! Ну скажи, что гарант, и сразу тебя отпущу! Ну, старик, ну, не подводи!»

Вот оно что, тут, оказывается, какая-то подлая ноздревщина по мою душу разыгрывается! Какая-то гнуснейшая к тому же чичиковщина тут в ходу! Какой-то гадючий гагачизм процветает! Я пытался отодрать от себя навалившегося президента и прилипшую киску. Где здесь иностранная пресса?! «Вашингтон пост», выручай!

Выходящие из ангара аплодировали, думая, что наша возня – это всего лишь продолжение тусовки. Наконец отодрался, соединился с толпой. Краем глаза заметил, что Влад Гагачи сует хныкающей киске несколько замусоленных «штук», то есть тысяч.

Толпа уходила под землю и двигалась там в неизвестном направлении. Такое явление уже однажды наблюдалось на шекспировском спектакле одного такого Штайна, что ли, в Западном Берлине, только здесь было круче. Вместо штайновских скелетов в этом тоннеле очаровывали знаки разрухи, распада, гнили, ржавчины, свалявшейся за семьдесят лет пыли, беспредельного искорёжа, окаменелости человеческих истоков. Дуло кислятиной. В полумраке с потолка и с труб свисали клочья то ли асбестовых прокладок, то ли летучих мышей. Все это завершилось, наконец, сводчатым входом в главный дворец, где сияли люстры, хрустел паркет, кружился вальс. Публика устремлялась в два угла зала, в одном – выпивон, в другом – закусон; все на халяву!

Мне не удалось достичь ни того, ни другого. Ребята с видеокамерой загнали меня в угол и потребовали мнения по поводу супершоу. Ничего связного я сказать не мог. Не успел я отделаться от репортеров, как ко мне с поцелуями устремилась пара потрепанных шестидесятников. В мое время он был дантистом, она – театральным критиком. Не исключено, что теперь они поменялись специальностями. Это не важно, главное – было что вспомнить! Вместо воспоминаний, однако, последовал ухмыльчивый вопрос:

«Тебя-то что сюда занесло, Бога ради?»

«То же самое я могу спросить у вас, ребята», – сказал я.

«Ну, знаешь ли, мы работаем на это чудовище. Я тут состою в художественном совете. А я обихаживаю его вставные челюсти. Жить-то надо!»

«Послушайте, друзья, вы не можете напомнить мне его настоящее имя?»

«Тихо, тихо, это его самая болезненная тема».

В этот момент я обнаружил, что мы окружены значительным числом негативов положительного героя: знакомые лица сверстников в обрамлении незнакомых седых ореолов. Иногда рядом возникали знакомые носы с подвешенными к ним незнакомыми подбородками. Заплывшие чужие глаза вдруг подсвечивались снизу неожиданно вспыхнувшей знакомой улыбкой.

Хуже всего дело обстояло с именами. Быть может, язык мой просто отвык артикулировать московские имена и тем самым позаботился о забвении? Иногда я пытался окольными путями подобраться к прошлому. Задавал, скажем, вопрос о каком-нибудь К.: а как там К., ты его часто видишь? Ответ нередко хоть что-то да прояснял, даже если и звучал в тоне оскорбленной добродетели: с какой стати мне его видеть? Размежевание с каким-нибудь К. или М. могло звучать по-разному, разные накалы горечи или презрения могли воссоздать некоторые смутные картины. Если бы я полгода походил по тусовкам, то неизбежно вспомнил бы всех, а может быть, и больше, чем было, несмотря на потери. Что касается потерь, то нередко в ответ на вопрос о ком-нибудь ухало: умер! Хоть и не было на самом деле ничего ухающего в этом слове, оно все равно звучало с колоссальной падающей реверберацией.

Между тем в центре зала играл оркестрик и танцевали длинноногие девушки-мутанты. Ох, классная тусовка, вздохнул кто-то на ходу от переизбытка чувств. Из толпы молодых ко мне то и дело поворачивалось знакомое большеглазое лицо. Его мне хотя бы не надо было вспоминать: слишком молодо для моих воспоминаний.

Очередное объятие. Крепыш-писатель. Ну как, читал ты «Закладную»? Этот сразу вспоминается по одной лишь фразе. «Закладная» – это его новая повесть, или поэма, или проблемная статья, о которой, разумеется, гудит вся столица. Быстро и крепко взяв меня под руку и не задавая другу, которого не видел тринадцать лет, никаких вопросов, он рассказывает о своих достижениях, о колоссальном внимании Запада, о творческих планах, рассказывает как бы даже и не мне, а самому себе, все преувеличивает, даже собственные гонорары, похоже, вздувает по меньшей мере вдвое, холерик эдакий! Не забывает при этом пить пиво и отдирать от зубов прилипшую паюсную.

Потеряв уже надежду пробиться к буфету, я оглядывал зал, как бы отсюда свалить. Иногда я видел шляпу своего гостеприимного хозяина, она проплывала над головами, как Колумб в Саргассовом море. Иногда Влад Гагачи вдруг открывался весь, в кругу молодых «тусовщиков», усталый и благостный, щедрейший патрон искусств под недремлющим оком своего телевидения. Через мгновение его закрывали собеседники: то толстобедренная тетка в мини-юбке, с орденом Орла на бретельке, щекастая, в рыжих космах, миллионерша в стиле маркитантки, то какой-нибудь денди, ни дать ни взять Дэн Разер, Си-би-эс-ньюс, если не он сам, то казак в черкеске с орденами Ленина и Георгиевскими крестами, весь уже оплывший от столичного блуда.

Вдруг начались речи. Откуда-то явились важные лица, даже и с депутатскими значками. Поздравления Владу Гагачи и всему концерну «Глоб-Футурум». Супершоу «Шаг в сторону – расстрел на месте», безусловно, свидетельствует о том, что наиболее передовые наши коммерсанты отличаются широтой взглядов на процесс возрождения России. Нам у Запада не занимать-брать, сами потянем!

Много было языковых безобразий, в частности, постоянно употреблялся незнакомый мне оборот «столько много». Все, впрочем, переводилось на безупречный английский. Мужлан сменял мужлана, как вдруг к микрофону козой подскочила небольшая, но большеглазая девушка. Влад Гагачи неожиданно постарел, открыл было дряблый рот, но потом ощетинился усами и снова помолодел.