Отсрочка ада - Михаил Окунь

Время от времени, когда мне выпадали случайные гонорарные деньги, я таскал Гену с собой по шалманам так называемых домов творческой интеллигенции (Надя оставалась дома — все-таки она была еще слишком мала). Иногда в этих вертепах происходили примечательные случаи.

Однажды женщина типа «вамп», лет сорока, сидевшая за соседним столиком, начала заметно нервничать, глядя на нас. Двое ее спутников, мужчина и женщина, заметили это и окинули нас оценивающим взглядом.

Наконец женщина не выдержала и, процедив «Разрешите?…», села за наш столик. Алкоголь в ее крови уже сделал свое дело, подавив всевозможные сдерживающие центры.

Ее фигура была прекрасна (подозреваю даже такую редкость в отечестве на то время, как грудные силиконовые протезы), а дергающееся психопатическое изнуренное лицо — ужасно. Обтягивающее черное вечернее платье с блестками, глубочайше декольтированное, сидело на ней, как змеиная кожа.

Пылающим взглядом огромных антрацитовых глаз она впилась в Генкино лицо и без лишних предисловий преложила менаж де труа , добавив, что хорошо заплатит.

Я объяснил ему, что это за «менаж». Он, просительно взглянув на меня, ответил: «Нет» Просительно потому, что догадывался — я не против, и если согласится он — препятствий не возникнет.

— Нет! — словно перевел я ей.

— Но почему?! — с прорвавшимся в голосе рыданием спросила она.

— Мой друг не хочет! — твердо ответил я.

А юный друг тем временем окаменел, упершись взглядом в стол. Я же прекрасно понимал, что в предложенном треугольнике нужен ей он и только он.

Женщина резко дернулась, вставая, прошипела явно в мой адрес «пидер гнойный» и, извиваясь, уползла за свой столик. А потом долго еще гипнотизировала оттуда Гену своими угольями.

Другой случай был не столь безобиден. Крепкотелый толстый мужчина в роговых очках, в вошедших уже в моду массивных золотых цепях и перстнях, с бритым черепом, долго бросал на нас пронзительные взгляды из темного угла кафе Дома писателей. А потом подошел, вежливо, но как-то зловеще извинился и попросил меня выйти вместе с ним.

Мы оказались на площадке невысокой мраморной лестницы за спиной гипсового крашеного Маяковского. Череп захватил мою рубашку в кулак, приблизил свое лицо к моему, и с коньячным перегаром выдохнул:

— Продай мне пацана, старичок, не пожалеешь! А то ведь и даром отдать придется…

Я стряхнул его руку, от чего две пуговицы моей рубашки заскакали по мраморным ступенькам, и ответил первое, что в таких случаях приходит в голову:

— Пошел на х…!

Он моментально ударил меня. Но скользящий удар прошел по скуле и оказался несильным. Я отступил на шаг, оперся левой рукой о перила, и закатил ему правой ногой в подбородок. Незадачливый покупатель был на полголовы ниже меня, удар вышел недурным.

Он качнулся с шагом назад, но, с трудом устояв на ногах, ненавидяще посмотрел мне в глаза, шумно выдохнул и просипел (вероятно, челюсть еще сводило):

— Пока нет базара.

И резко повернувшись, ушел в зал и скрылся в своем углу. Я, войдя, пригляделся — он там сидел не один, с ним гужевался бычара того же типа.

Генка, конечно, чувствовал, что на лестнице что-то происходит, но сидел, как приклеенный.

— Пойдем-ка отсюда, да поскорее! — кинул я ему.

А по дороге домой недоумевал: на кой черт людям подобного сорта тихое, как правило, кафе Дома писателей? Видимо, случайно завернули, хотя поди прорвись сюда без краснокожей книжицы члена СП СССР. Им бы лучше в какой-нибудь гей-клуб. Ассоциативно всплыло из школьных времен: закон Гей-Люссака. А разве Люссак был гей?

Два этих случая произвели на меня неожиданно сильное впечатление. Я стал задумываться о Генке. Боже мой, его же все беззастенчиво хотят! И одержимая нимфоманка, и закоренелый педераст! И оба посчитали нас голубыми, причем меня — «хозяином», то есть, видимо, активным.

И что-то со мною произошло, словно переключилось в мозгу — и стал я смотреть на него другими глазами. Чужими, их глазами.

Душа начала потихоньку собирать узелок в дорожку.

5

Надя все больше отдалялась от нас. Она ревновала брата ко мне и, похоже, меня к нему.

Первое время, когда я сиживал на их кухне (кроликов, по счастью, к тому времени ликвидировали, и можно было дышать), она, словно для меня, выкидывала необычные фортеля с гимнастическим уклоном (а занималась она прыжками на батуте). Например, держала шпагат в воздухе на метровой высоте, упершись ногами в стены узкого коридорчика, ведущего в кухню. Взглядывала своим светлым взглядом — мол, оцени! — улыбалась, молчала…

Не оценил. К ней, конечно, необходим был особый подход. Я не задумывался, какой. И не искал его. А найди — глядишь, возникла бы Лолита номер два (или, скорее, номер тысяча первый). Не получилось.

После одного эпизода, спровоцированного Генкой, наше с Надей отчуждение достигло апогея.

Он предложил мне увидеть родную сестру голой — и я клюнул на это.

Надя мылась в ванной. С помощью Генки я осторожно взгромоздился на их чуть живой, сочащийся унитаз и прильнул к одной из трех прорезей в стенке, разделяющей туалет и ванную. И несмотря на все последующее, до сих пор не жалею об этом приступе вуайеризма.

Нет, она не мылась. Воды в ванне не было, и она лежала в ней на спине со своим обычным отсутствующим видом. Глаза были закрыты, лишь веки чуть вздрагивали под брызгами. Струи из душа били из-под потолка ей в грудь и живот. Грудь ее лишь начала формироваться, светло-коричневые соски были как бы набухшими. Кожа под дробящимися каплями точно светилась — особенно по контрасту с рыжей от ржавой воды эмалью ванны.

Я впервые увидел ее полностью обнаженной. До этого — лишь на пляжике у пруда-лягушатника в ближнем парке, облаченной в старый растянутый купальник. Как она была сложена! Всего-то одиннадцатилетняя голая девчонка — и видение, которое хочется сохранить в памяти до последних минут. Тогда и отбыть в ад будет не столь тяжко. Надеюсь.

Волосы ее были распущенными и влажными. Одну руку она закинула за голову, другая покоилась на лоне. Впрочем, не совсем покоилась. Тонкие пальчики слегка шевелились, словно исполняли ей одной ведомую мелодию. А партитуру, похоже, она знала назубок.

Внезапно половина расколотого унитаза поползла под ногами. Я покачнулся и оперся рукой о стену.

Она не могла не услышать этих стуков и шорохов. Надя открыла глаза, и наши взгляды встретились. Она вскрикнула, вскочила и задернула замызганную полиэтиленовую шторку. Сеанс был окончен — для меня навсегда.

С этого момента я перестал для нее существовать. Ведь я проник в ее тайну — тайну игры ее пальчиков. Прощения быть не могло.