Обед с режиссером - Марк Эзрович Виленский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нездоровая у вас в тресте атмосфера, Филя. Ты бы поговорил в министерстве…
— Что ты, что ты! — заслонился ладонью Филя. — Сор из избы? Совсем сомнут.
Начальник треста Белов, молчун и сухарь, в тот день действительно отбыл в отпуск, но отбыл бесшумно, незаметно, дав лишь необходимые наставления своему заму Соловьеву.
Что касается изнурительного таскания стульев на горбу, то Филя перенес за весь день всего один стул — для учетчицы Тамары, молодой разводки с ямочками. И ремонта никакого не было, а просто, заигрывая с Тамарой, он оперся рукой о спинку ее стула, при этом спинка скрипнула и качнулась. Филимон тут же вызвался заменить стул и единым мигом доставил из соседнего кабинета новый, крепкий. А когда Тамара, благодарно улыбаясь, пересаживалась, Филимон, будто помогая, огладил ее по круглой, хорошей коленке.
— На работе этим не занимаются, Филимон Кондратьевич, — кокетливо упрекнула Тамара.
— А домой нас не приглашают, — тут же зацепился Филя.
— Почему же, милости просим, мой чай, ваш торт, — сказала Тамара с тем спокойствием, от которого мужские сердца на секунду ухают в ледяную пропасть.
Так Филимон оказался вечером в гостях у Тамары, потратив пятнадцать рублей из получки на водку, закуску и такси…
— Иди ложись скорее, отдыхай, милый, — суетилась Лидия Петровна, — я уже постелила.
— Мало того, что работаешь как собака, так еще после работы ишачь, деньги и здоровье переводи на них… Начальнички… — бормотал Филимон, выходя из-за стола, и при этом осуждающе цокал языком и качал головой.
Филимон быстро разделся, повалился на тахту, натянул одеяло на ухо, расслабился. Но тут дочь громко заговорила в коридоре:
— Ма, опять задачка не получается…
— Тише, тише, — зашикала Лидия Петровна. — Папа спит. Ты что, не видела, что отец вернулся с работы усталый как собака?
Филимон усмехнулся в темноте.
— Собака! — презрительно фыркнула за дверью дочь. — Собаки с гулянья прибегают трезвые…
— Юля! — ахнула жена.
Филимон отбросил одеяло и с размаху поставил босые ноги на ковер. Он уже открыл было рот с намерением львиным рыком сокрушить домашнюю крамолу, но представил себе бесстрашное языкатенькое, глазастое семнадцатилетнее существо в джинсах, помотал головой и осторожно, чтоб тахта не скрипнула, залез обратно под одеяло. «Н-да…» — прошептал он подушке.
Домашний образ, кажется, дал трещину…
Витя, давай!
Ко мне позвонил друг-приятель.
— Что собираешься делать?
— Ложусь смотреть футбол.
— А у меня другое предложение — поедем на стадион.
— Как ты сказал? Ста-дион? А что это такое?
— Ну, место, где снимают футбол для телевидения.
— А разве на съемки пускают посторонних?
— Ну, конечно. Ты ведь иногда видишь в телерепортажах кучки людей на трибунах.
— Конечно, но я полагал, что это ближайшие родственники Озерова, невесты игроков, ну, там, осветители, помрежи…
— Нет, это зрители. Некоторые из них даже специально купили билет, чтобы посмотреть игру.
— Бедняги, неужели у них нет дома телевизора!..
— Есть, есть у них телевизоры! Но, говорят, будто личное присутствие — это совсем другое дело, иное ощущение, ты дышишь одним воздухом с игроками.
— Ну, это уж совсем ни к чему — отнимать у кого-то воздух, тем более при нынешнем дефиците кислорода…
— Ничего, ничего, на всех хватит, — не отвязывался друг. — Собирайся.
— А в пижаме туда пускают? — осведомился я.
— Это неприлично. В театр ведь ты наряжаешься, а футбол тоже общественное зрелище.
Мы встретились у выхода из метро, как договаривались. Но куда дальше, ни я, ни мой друг понятия не имели. Друг мучительно тер себе лоб.
— Черт возьми, ведь в детстве я ездил на этот стадион, а сейчас, убей, не помню дороги.
— Стадион? — удивлялись прохожие. — Это, наверное, не здесь, а в Останкино, в телецентре.
Наконец какой-то старикан с клюкой откашлялся и сказал:
— Как сейчас помню, в одна тысяча девятьсот пятьдесят пятом году был я в последний раз на стадионе на футбольном матче. Дак вот, помнится, надо идти прямо, потом направо…
Память ветерана нас не подвела, и вскоре мы с другом сидели на трибуне огромного стадиона.
Конечно, я мог бы оставаться в пижаме и шлепанцах — никто нас не видел. Даже родственники игроков почему-то не почтили своим присутствием этот матч. Нам стало страшно, как путникам, заблудившимся в пустыне. Зябкий ветер гулял по пустым скамьям, шевелил наши волосы. Мы поеживались и боязливо озирались по сторонам.
Наконец у четырех телекамер, расставленных в разных точках стадиона, появились операторы и навели свои трубы на поле. Выбежали игроки, и игра пошла.
— Почему так мелко показывают? — возмутился я. — Безобразие. Ни одного крупного плана. Сапожники.
— Тебе никто ничего не показывает. Ты сам смотришь, — объяснил друг.
— Разве?! — Честно говоря, я не поверил ему.
Цвета показались мне блеклыми. Я стал шарить под лавкой.
— Что ты там потерял? — осведомился друг.
— Ищу ручки настройки цвета. Хочу сделать поле и майки посочнее, поярче…
— Ты спятил! Это натура.
Такая новость неприятно поразила меня, и я грустно стал следить за игрой, довольно вялой, между прочим. Был, правда, миг, когда бело-черные могли забить гол, но судья определил «вне игры».
— Не было офсайда, — сказал мой друг. — Я видел.
— Сейчас покажут повтор, и ты убедишься, что офсайд был.
— Идиот, здесь не бывает повторов.
— Вот тебе раз! Еще не легче… — огорчился я. — Неужто им так трудно вернуться на исходные позиции и повторить всю сцену атаки сначала? Так ведь всегда делается…
— Повтор — это чисто телевизионный трюк, а здесь футбол на-ту-раль-ный!
— В таком случае я окончательно отказываюсь понять, зачем ты меня сорвал с тахты и приволок сюда. Если дирекция этого стадиона не в состоянии обеспечить зрителя простеньким, элементарненьким повтором, то за что они вообще деньги берут?
— Честно говоря, я позвал тебя из сентиментальных соображений. Захотелось заново испытать ощущения далекого, безвозвратного детства. Помнишь, как мы с тобой, бывало, ехали на трамвае через весь город?..
Я мрачно смотрел на поле. Почему я должен расплачиваться за чужие сентиментальные порывы?
В это время сине-белый игрок обвел бело-черного и вяло затрусил к воротам, подталкивая мяч. И тут с нами что-то стряслось. Видимо, внезапно прорезался какой-то могучий условный рефлекс, казалось, навсегда уснувший в наших
