Белый пиджак - Игорь Гриньков

Мы постоянно пребывали на острие всяких конфликтных ситуаций, которые возникали, разумеется, не без присутствия алкоголя.

Как-то, спокойно ужиная в шашлычной «Арарат», я, переполненный пивом, решил справить малую нужду и удалился в туалет. Друзья мои оставались за столиком. Закончив дело, я открыл дверь кабинки и увидел стоящего перед собой стеклянного от водки и обдолбленного «планом» урку в кепке и домашних шлепанцах (такая у них была мода), который держал на уровне живота вилку, явно намереваясь причинить мне тяжкий вред здоровью посредством протыкания зубьями вилки передней брюшной стенки. Мне это очень не понравилось. Друзья были далеко, а зубцы вилки торчали в каких-то двух-трех сантиметрах от тела. Наверное, инстинкт самосохранения сработал (ведь по природе я совершенно мирный человек): резким ударом головы я врезал урку по сопатке-переносице, отчего тот упал навзничь, приложившись затылком своей бестолковки к противоположной стенке, и тихо замер. У меня даже мелькнула мысль: «Вот так, наверное, и убивают человека?…». Но это не помешало мне перешагнуть через распростертого на заплеванном кафеле пола блатного, пройти в пивной зал и предупредить товарищей, что банкет следует потихоньку сворачивать, пока друзья урки не подняли кипеш.

После этого случая у меня с неделю болел лоб, и зрела умная и правильная мысль, что пьянка до добра не доведет. Жаль, что вызревавшая мысль так и не дала тогда плодов.

В другой раз мои друзья поздней ночью решили подарить своим девушкам по охапке цветов. Где их взять в такое позднее время, ни у кого не вызывало вопроса: конечно, на Главной площади, на которой среди роскошных клумб и фонтанов высилась бронзовая фигура Вождя гегемона всех стран с распростертой вдаль дланью, сурово взирающего не непутевых студентов, копошащихся внизу. Трое из наших по-пластунски утюжили клумбы, набивая перевязанные узлами рубахи разноцветными, ароматными, слегка влажными цветами; остальные стояли на васере. Если бы в ту минуту нас застукала и загребла милиция, то… прощай институт, карьера медика, белые халаты, черные сибиреязвенные карбункулы, бледные спирохеты, красные кресты и полумесяцы! Но планида была к нам тогда благосклонна…

Холерное лето 1970 года наша институтская группа встретила в разгар трудового семестра на бахчевой стоянке колхоза имени то ли «Знамя Ильича», то ли «Заветы Ильича», посреди бескрайних арбузных плантаций.

К тому времени практические врачи давным-давно забыли про эту заразу, искорененную на территории Советского Союза. Стерлись в памяти институтские знания о том, что это кишечная инфекция — болезнь «грязных рук», попросту — дрисня, хотя и чрезвычайно опасная для здоровья и жизни, и она не передается воздушно-капельным путем, вроде гриппа, острых респираторно-вирусных заболеваний и некоторых форм чумы. Поэтому сначала дело дошло до натурального анекдота. Когда первого больного холерой везли на поезде из района в Астраханскую клинику, то состав тормознули за несколько километров до города, а встречала его бригада инфекционистов, упакованных в полные противочумные костюмы: колпаки на голове, специальные герметичные очки, маски и респираторы, наглухо завязанные спереди халаты с рукавами, заправленными в медицинские перчатки, и штаны, заправленные в высокие резиновые сапоги. Это уже потом в палаты к больным заходили лишь в масках, обычных халатах и бахилах, которые снимались перед выходом из бокса.

Мы жили в мазанке, одну половину которой занимала наша группа, а вторую — ребята таджики с подготовительного курса института, плохо говорившие по-русски, но удивительно трудолюбивые, выполнявшие по три-четыре дневных нормы, в то время как мы, изнеженные горожане, едва справлялись с одной. В своей половине отгораживаться от девушек-одногруппниц не было никакого смысла, потому что мы спали под плотными, в несколько слоев марли, пологами — единственным спасением от звероподобных, огромных комаров. Кроме студентов, в подсобке проживала стряпуха, готовившая еду на всю ораву, и два бича-сезонника, зарабатывавшие себе на безденежный зимне-осенний период. Среди них выделялся азербайджанец Тельман, маленький, верткий, чернявый, с кожей более темной, чем у таджиков, на которой с трудом просматривались многочисленные татуировки с блатной символикой. Тельман не единожды побывал в качестве сидельца на зоне. Он отличился в первый же день, сожрав всю нашу аптечку, включая этаминал натрия, эфедрин и кодеин, которые тогда еще не являлись препаратами, усиленно охраняемыми госнаркоконтролем.

Спозаранку Тельман варил себе чифирь в банке из-под сгущенного молока, не допуская к этому священнодействию никого из посторонних. Он угощал чифирем и нас, но дегтеобразная горькая отрава, от которой бешено колотилось сердце и появлялась дрожь в коленках, не пришлась ребятам по вкусу. Вокруг мазанки густо зеленела дикорастущая конопля, и Тельман, поглощавший абсолютно все, что вызывает кайф, рачительно пользовался и этой природной благодатью. В порыве дружелюбия он предлагал попробовать «зыбнуть» забитую «беломорину» и нам, но «дурь» нашему брату «не покатила»; нам больше нравилось веселящее сердце вино.

Чтобы добыть вина, мы уже после обеда отряжали по графику двух добрых молодцев, на спине у каждого находился мешок со специально отобранными огромными кавунами. Нужно было преодолеть под палящими лучами южного солнца с этим тяжелым грузом несколько километров бахч и целины, чтобы успеть на 6-й разъезд ко времени прибытия махачкалинского поезда, делавшего буквально минутную остановку. Здесь и происходил бартер; веселые дагестанцы с удовольствием меняли арбузы на бутылки вина: «Один штука — на один штука!»

Это был нелегкий труд, сходить гружеными туда и обратно за несколько километров, особенно — туда, но что не сделаешь, чтобы вечером всем было хорошо! Когда темнело, и дневной зной сменялся относительной прохладой, мы усаживались под салтенью (так на местном наречии назывался навес), натершись от докучливых комаров одеколоном «Гвоздика». Вино развязывало языки, размягчало душу, делало собеседников приятными, привлекательными и остроумными. Те, кто успел сколотить парочки, прижавшись плечами, ворковали о чем-то своем.

Потом под открытым небом запаливался громадный кострище. Аполлон, прозванный так за кучерявость и древнегреческий профиль, настраивал свою «Спидолу» на волну «Радио Люксембург», и в ночную тьму-таракань, в сопровождении эфирных помех, врывались хиты того сезона: «Bridge Over Troubled Water» Simon and Garfunkel, заводная «In The Sommertime» группы «Mungo Jerry», битловские «The Long And Winding Road» и «Get Back». Словно древние язычники-огнепоклонники, мы отплясывали вокруг костра какие-то дикие танцы, отбрасывая причудливой формы и огромных размеров тени; вино сближало нас с гнездящимися глубоко в генах духами предков.

Из-за холеры все студенты, работавшие в колхозах, стали «невыездными». Карантинная служба запретила любые перемещения, и нам пришлось пролонгировать (то есть, продлить) трудовой семестр до двух месяцев. Правда, команда из нескольких человек совершила вылазку на два дня в город, но по возвращении нас ожидали медики, одетые в те же противочумные костюмы, тут же определившие путешественников-нарушителей в обсерватор-карантин. Походив несколько дней с персональными ночными вазами — горшками в руках для трехкратной сдачи анализов, мы благоразумно решили больше не испытывать судьбу.

В народе прочно утвердилось мнение, что на холерный вибрион губительно действует водка, и в ресторанах города стали сквозь пальцы смотреть на посетителей, приносящих с собой спиртное. Вот счастливый случай, когда душевная тяга совпадает с выбором лекарства! И, хотя, как медики, мы понимали, что такая профилактика — форменная лажа, все же возможность употреблять, вроде бы как для лечения, а не для банального кайфа, делала эту процедуру оправданней и осмысленней.

Поскольку спиртное выпивалось накануне без остатка, то утолять утреннюю жажду приходилось, исходя из местных условий. Аполлон выбирал на грядке самый крупный арбуз, темный и влажный от росы, и резким, натренированным ударом ребра ладони раскалывал его надвое, после чего из него руками без церемоний извлекалась сочная, красная, холодная и хрусткая мякоть сердцевины с черными и крупными, как гитарные медиаторы, семечками, здорово освежавшая наши шершавые языки и потрескавшиеся губы. Остатки арбуза, почти целого, выбрасывались на грядку в ботву.

К концу второго месяца наш трудовой коллектив оброс волосьями, изрядно пообносился; мы выглядели совершеннейшими бродягами. Я даже привез домой фотографию, на которой на песчаном бархане были запечатлены несколько моих одногруппников, включая меня самого, стоящих на песке на коленях, в рубашках и штанах, на которых явственно просматривались прорехи, с неприлично длинными по тем временам волосами и небритыми щеками. Бедная мама, увидев это фото, решила, что сын ее вступил в какую-то шайку, и уничтожила вещественное доказательство — фотографию, бесценный экспонат на сегодняшний день…