Избранное - Борис Изюмский

Клёнка набрал воздуха и зачастил скороговоркой, старательно складывая губы трубочкой:

– Части речи суть: имя, глагол, причастие, местоимена… Падежи: правый, родный, виновный… – он запнулся.

Учитель приоткрыл глаза, поглядел на розги, лежащие перед ним на столе: черемховые, двулетние – для малых, березовые – для старших. Клёнка сглотнул слюну:

– …дательный, звательный…

– То-то! – Петух кивком головы отпустил Клёнку, вызвал Чудина.

Харька пошел, грузно переваливаясь на толстых ногах, которые он ставил немного внутрь носками.

– Что есть гласные и согласные? – посмотрел на него как только мог добрее учитель.

Да и как глядеть иначе, если считает он боярина Чудина благодетелем своим: несколько лет назад предстояло Петуху наказание за церковные провинности, но вызволил его боярин.

Харька наморщил маленький лоб, почесал лохматый затылок.

– Гласные – души, – прогудел он, – согласные – тела. Душа движет и себя и тело, тело же неподвижно без души… неподвижно…

Дальше он ничего не мог вспомнить и, сколько с разгона ни доходил до этого места, переступить его никак не удавалось.

Петух наконец осерчал, но от розог отвернулся, словно и не было их, только крикнул сердито вслед Харьке:

– Такого учить, что по лесу с бороной ездить! – и что-то клекотнуло у него в кадыке. Петух открыл учебник грамматики Иоанна Дамаскина,[2] растягивая слова, стал читать.

Харьке Чудину стало скучно. Чем бы развлечься? Он решил, что Григорий занимает слишком много места на лавке. Ткнув его локтем в бок, прошипел:

– Сдвинься, слышь!

Григорий от неожиданности подпрыгнул, зло сверкнул карими глазами из-под широких бровей:

– Ты чё?

– Сдвинься, расселся!

– Сам ты расселся, куль с овсом! – вскипел Григорий, упираясь руками в лавку. – Рогом козел, а родом осел.

– Ты, голь вонючая, род мой низить? – задом оттесняя Григория, еще громче зашипел Чудин и опять больно ударил его локтем в бок.

Григорий не успел ничего ответить – над ним вырос учитель, коротким движением маленькой жесткой руки дал ему подзатыльник:

– В угол, на горох, захотел?

У Григория от несправедливости и обиды закипели слезы на глазах. Он встал, стиснув зубы, молчал – разве с Чудиным в правде тягаться? Слышал сбоку от себя угрожающее посапывание Петуха.

«Ух, дам Харьке после уроков, дам! – решил Григорий. – А сейчас надо молчать».

Кто ведает, привел бы в исполнение свою угрозу учитель, но дверь распахнулась и в избу вошел боярин Вокша, прозванный киевлянами Хромым Волком.

На Вокше темно-синий плащ с застежкой у плеча; бархатная шапка, отороченная мехом, почти надвинута на темные кустистые брови; щеки изборождены глубокими морщинами.

В Киеве знали: силен и влиятелен Хромой Волк. Именно ему поручил Ярослав присмотр за строительством Софийского собора, за обучением в училищной избе; его, любимого советчика, наделял угодьями, казной и милостью.

И Вокша оправдывал доверие князя: не за страх, а на совесть служил ему.

Ярослав сначала настороженно отнесся к этому рвению, но, убедившись, что оно искренне, приблизил боярина и вовсе.

Скорым шагом Вокша пересек училищную избу. Сняв шапку, положил ее на стол, сел на лавку, обвел избу суровым взглядом.

Петух, семеня, подбежал к боярину, закланялся быстро, прижимая руки к груди.

Григорий диву дался, как сразу изменился облик Петуха: словно бы на глазах сделался он меньше, смотрел на боярина снизу вверх, с покорностью.

Вокша, пытливо оглядев притихших учеников, властно спросил Елфима:

– Кто у тебя, обучитель, примерен?

Григорий с неприязненным любопытством уставился на боярина. Видел его и прежде. В позапрошлое лето рисовал как-то на песчаной косе Почайны щепой всадника и не слышал, как сзади подошел князь Ярослав. Поглядев на рисунок, стал расспрашивать Григория, кто он, чей, давно ли рисует. Нежданно спросил:

– Книжной грамоте обучаться охота?

Еще бы не охота!

Князь привел его к Вокше:

– Вот, сыскал тебе еще одного унота…

Вокша покосился на босые ноги Григория, пробурчал с сомнением:

– Голь обучать?

Ярослав ответил непонятно:

– Нам бы впрок…

И вот попал Григорий в училищную избу – белой вороной среди богатых, – и надобно терпеть несправедливости, глотать слюну, когда Харька жрет пироги.

А Вокша, неторопливо переводя взгляд с лица на лицо, думал: «Обучим, пошлем в дальние пределы… Грамотные люди везде надобны. Соберем еще писцов прилежных для перевода с греческого на славянский».

– Так кто в науке примерен? – повторил он вопрос.

Елфим повернул к ученикам лицо с застывшей искательной улыбкой, сказал ласково:

– Да вот Григорий Черный горазд.

Харька с ненавистью покосился на соседа – даже чирей под глазом стал еще зеленее.

Выслушав ответы Григория, Вокша скупо заметил:

– То хорошо, что стараешься.

Широконосое, с большим ртом лицо юноши залила краска удовольствия. Но тут же, вспомнив рассказы отца о Хромом Волке, Григорий насупился: «Чего там расхваливать – не лучше других. Еще неведомо, чем обернется твоя ласкавость. Клацнешь клыками, коли что не по тебе, и весь ответ…» Притушил радость в глазах.

Вокша встал. Сказал хрипловатым голосом, обращаясь ко всем:

– К мягкому воску льнет печать, к юности – ученье. Помните княжьи слова: сладость книжная – и свет дневной, и узда воздержанья, и утешенье в печали, и то же, что парус для ладьи, а оружье для воина. Книги – реки, напоящие Вселенную, источники мудрости и неисчислимой глубины…

СТРОИТЕЛИ

Получасом позже Вокша вышел из училищной избы. Небо над Днепром посветлело, из серой пелены проступили голубые, розовые, как на мраморе, прожилки, резче обозначилась вдали синева леса.

Вокша направился к площади, где заканчивали строить Софийский собор. Любил шум людского муравейника, дым обжиговых печей, вереницы подвод, груженных известью, лесом, цокот камнетесов, обивающих царьградский мрамор.

Ярослав уже несколько месяцев хворал, и Вокша, выполняя княжью волю, каждодневно бывал у собора.

На площади лежали навалом глыбы дикого камня, свинцовые листы, окрашенные медянкой, карпатский шифер, александрийский гранит. Казалось, со всей Руси собрали в Киев землекопов, тесляров, резчиков мрамора. Они рыли котлованы, вершили кровли, украшали стены.

Собор, опоясанный двумя рядами крытых галерей, розовел в лучах вдруг выглянувшего солнца. Белые колонны в глубине открытых дверей манили зайти полюбоваться солнцеподобными хризмами на стенах, мраморным митрополичьим троном, полом, словно усеянным крупными разноцветными зернами.