Том 1. Рассказы 1898-1903 - Леонид Андреев

Второе издание рассказов (1902), дополненное, в частности, «Стеной», «Набатом», «Бездной» и «Смехом», подтвердило, что настоящий Андреев уже сформировался. «Стену», плохо понятую читателями, автор растолковал сам. «Стена — это все то, что стоит на пути к новой, совершенной и счастливой жизни. Это, как у нас в России и почти везде на Западе, политический и социальный гнет; это несовершенство человеческой природы с ее болезнями, животными инстинктами, злобою, жадностью и пр.; это вопросы о цели и смысле бытия, о Боге, о жизни и смерти — „проклятые вопросы“»[17].

Образы стены и бездны станут ключевыми во всем творчестве Андреева: их символика выразительно и точно передает суть мировоззрения писателя. Волевое устремление — принцип существования личности — пресекается жизнью повсюду. Бесчеловечность, уродующая и индивидуальные и социальные отношения людей, обусловлена законами мироустройства, чуждыми их логике; абсурдность и непостижимость смерти — высочайшая из стен, возведенных природой в человеческом сознании. Гуманность, любовь, справедливость — естественные, казалось бы, основополагающие понятия — не имеют никакой объективной основы и легко отбрасываются.

Звериное, первобытное начало, единственно соответствующее мировому хаосу, прячется в каждом человеке и, как полагает Андреев, не так уж глубоко. В рассказах «Бездна» и «В тумане», вызвавших целую бурю в прессе, писатель показал, что бессознательное, лишь снаружи прикрытое рассудочными императивами, этическими нормами, убеждениями и принципами, таит в себе грозные силы, не поддающиеся контролю. Это бездна, населенная чудовищами насилия и разврата; как и стена абсурда, она давит на хрупкое человеческое сознание, — только не снаружи, а изнутри: «Непостижимый ужас был в этом немом и грозном натиске, — ужас и страшная сила, будто весь чуждый, непонятный и злой мир безмолвно и бешено ломился в тонкие двери» («В тумане»).

Своеобразную проверку этих дверей на прочность Андреев предпринял в рассказе «Мысль». Его герой, доктор Керженцев, оружием логики (и совсем не прибегая к идее Бога) уничтожил в себе «страх и трепет» и даже подчинил себе чудовище из бездны, провозгласив карамазовское «все позволено». Но Керженцев переоценил мощь своего оружия, и его тщательно продуманное и блестяще исполненное преступление (убийство друга, мужа отвергнувшей его женщины) окончилось для него полным крахом; симуляция сумасшествия, разыгранная, казалось бы, безукоризненно, сама сыграла с сознанием Керженцева страшную шутку. Мысль, еще вчера послушная, вдруг изменила ему, обернувшись кошмарной догадкой: «Он думал, что он притворяется, а он действительно сумасшедший. И сейчас сумасшедший». Могучая воля Керженцева потеряла свою единственную надежную опору — мысль, темное начало взяло верх, и именно это, а не страх расплаты, не угрызения совести проломило тонкую дверь, отделяющую рассудок от страшной бездны бессознательного. Превосходство над «людишками», объятыми «вечным страхом перед жизнью и смертью», оказалось мнимым.

Так первый из андреевских претендентов в сверхчеловеки оказывается жертвой открытой писателем бездны.«…Я брошен в пустоту бесконечного пространства, — пишет Керженцев. — …Зловещее одиночество, когда самого себя я составляю лишь ничтожную частицу, когда в самом себе я окружен и задушен угрюмо молчащими, таинственными врагами».

Теперь, благодаря письмам, дневникам и воспоминаниям, известны и конкретные источники умонастроений Андреева, побуждавших его фантазию к проведению столь мрачных метафизических и психопатологических опытов. «Безумное одиночество» Керженцева было его собственным состоянием, начавшимся после драматической развязки упомянутого его романа и продолжавшимся вплоть до женитьбы в 1902 году. Андреев старался не затрагивать эту тему, слишком болезненную для него, — но так или иначе она присутствует во многих его произведениях того периода. Татьяна Николаевна («Мысль»), «красивая женщина» («Друг»), героини «Смеха» и «Лжи» воплощали лично пережитое и мучительное.

Любовь к Александре Михайловне Велигорской, с которой Андреев познакомился еще в 1896 году, постепенно вытеснила эти образы из сознания, почти задавленного ими. В феврале 1902 года, за несколько дней до свадьбы, Андреев подарил невесте первый сборник своих рассказов. То, что там было приписано лично для нее, впервые привел в своей книге об отце Вадим Андреев:

«Пустынею и кабаком была моя жизнь, и был я одинок, и в самом себе не имел я друга. Были дни, светлые и пустые, как чужой праздник, и были ночи, темные, жуткие, и по ночам я думал о жизни и смерти, и боялся жизни и смерти, и не знал, чего больше хотел — жизни или смерти. Безгранично велик был мир, и я был один — больное тоскующее сердце, мутящийся ум и злая, бессильная воля.

И приходили ко мне призраки. Бесшумно вползала и уползала черная змея, среди белых стен качала головой и дразнила жалом; нелепые, чудовищные рожи, страшные и смешные, склонялись над моим изголовьем, беззвучно смеялись чему-то и тянулись ко мне губами, большими, красными, как кровь. А людей не было; они спали и не приходили, и темная ночь неподвижно стояла надо мною.

И я сжимался от ужаса жизни, одинокий среди ночи и людей, и в самом себе не имея друга. Печальна была моя жизнь, и страшно мне было жить.

Я всегда любил солнце, но свет его страшен для одиноких, как свет фонаря над бездною. Чем ярче фонарь, тем глубже пропасть, и ужасно было мое одиночество перед ярким солнцем. И не давало оно мне радости — это любимое мною и беспощадное солнце.

Уже близка была моя смерть. И я знаю, знаю всем дрожащим от воспоминаний телом, что та рука, которая водит сейчас пером, была бы в могиле — если бы не пришла твоя любовь, которой я так долго ждал, о которой так много, много мечтал и так горько плакал в своем безысходном одиночестве.

Бессилен и нищ мой язык. Я знаю много слов, какими говорят о горе, страхе и одиночестве, но еще не научился я говорить языком великой любви и великого счастья. Ничтожны и жалки все в мире слова перед тем неизмеримо великим, радостным и человеческим, что разбудила в моем сердце твоя чистая любовь, жалеющий и любящий голос из иного светлого мира, куда вечно стремилась его душа, — и разве он погибает теперь? Разве не распахнуты настежь двери его темницы, где томилось его сердце, истерзанное и поруганное, опозоренное людьми и им самим? Разве не друг я теперь самому себе? Разве я одинок? И разве не радостью светит теперь для меня то солнце, которое раньше только жгло меня?

Жемчужинка моя. Ты часто видела мои слезы — слезы любви, благодарности и счастья, и что могут прибавить к ним бедные и мертвые слова?

Ты одна из всех людей знаешь мое сердце, ты одна заглянула в глубину его — и когда люди сомневались и сомневался я сам, ты поверила в меня. Чистая помыслами, ясная неиспорченной душой, ты жизнь и веру вдохнула в меня, моя стыдливая, гордая девочка, и нет у меня горя, когда твоя милая рука касается моей глупой головы фантазера.

Жизнь впереди, и жизнь страшная и непонятная вещь. Быть может, ее неумолимая и грозная сила раздавит нас и наше счастье — но, и умирая, я скажу одно: я видел счастье, я видел человека, я жил!

Сегодня день твоего рождения — и я дарю тебе единственное мое богатство — эту книжку. Прими ее со всем моим страданием и тоскою, что заключены в ней, прими мою душу. Без тебя не было бы лучших в книге рассказов — разве ты не та девушка, которая приходила ко мне в клинику[18] и давала мне силы на работу?

Родная моя и единая на всю жизнь! Целую твою ручку с безграничной любовью и уважением, как невесте и сестре, и крепко жму ее, как товарищу и другу.

Твой навсегда

Леонид Андреев.

4 февраля 1902 г.»

…Позже, другими чернилами и почерком, менее ровным и менее четким, в самом конце страницы, отец приписал:

«В посмертном издании моих сочинений это должно быть напечатано при первом томе. 28 ноября 1916 г. Леонид Андреев»[19].

С каждым годом, даже с каждым новым произведением этого писателя все более заметной, все более вызывающей становилась его обособленность от всех существовавших тогда литературных течений. Он продолжал читать свои рассказы на собраниях «Среды», выказывая не просто терпимость, а искреннее уважение ко всем критическим замечаниям «знаньевцев». Но эти самые чтения и выявляли степень отрыва Андреева от прочного традиционализма Бунина, Вересаева, Горького… «Для меня всегда было загадкою, почему Андреев примкнул к „Среде“, а не к зародившемуся в то время кружку модернистов (Брюсов, Бальмонт, Сологуб, Мережковский, Гиппиус и пр.), — писал потом в своих воспоминаниях В. Вересаев. — Думаю, в большой степени тут играли роль, с одной стороны, близкие личные отношения Андреева с представителями литературного реализма, особенно с Горьким, с другой стороны — московская пассивность Андреева, заставлявшая его принимать жизнь так, как она сложилась»[20].