Фотография на память - Андрей Кокоулин

Алька, видимо, снимала ее где-то на крыше многоэтажки — на фотографии плыли облака, за спиной девчонки тянулись к облакам другие крыши, в прорехи проглядывал асфальт улиц и желто-зеленая кипень аллеи.

Подпись гласила: "Вика".

Безумная Алька… Полезла на крышу. Как еще их пустили-то? Под замком же… Девчонка Вика тоже хороша, экзотика на экзотике…

От высоты, от неба с крышами повело голову. Замутило. Или это от голода? Может все-таки поесть?

Отложив фотографии, Вадим прошаркал на кухню, достал из пакета батончик, на удивление сносно переживший недавнюю катастрофу. Недопитый чай помог протолкнуть вяжущую массу из шоколада и нуги в горло.

За окном было совсем черно.

Он жевал и строил предположения, что случилось с фонарем. Перегорел? Или экономят элекроэнергию? Далекий собрат вон, горит.

Странно, наверное, ощущать себя таким фонарем — ты горишь, а близкий тебе — выключен. Недоступен. Как Алька…

Вернувшись в комнату, он собрал с пола упавшие снимки, оставил на стуле. Лег.

Смущался Скобарский. Улыбались Егорка и Вовка. Строго смотрела Вика. Словно близкие уже люди.

Он открыл четвертый снимок. Белая стена, кусок подоконника, кусок оконной рамы с грязным стеклом, ухо подушки и отрывочная тень человека — голова да плечо.

Вообще не понятно что.

Он повертел фотографию, пытаясь сообразить, что хотела зафиксировать Алька. Может, человек просто отмахнулся, а палец уже был на кнопке?

Но зачем тогда распечатывать?

Подписи с обратной стороны не было. Ну ладно, переживем. Все переживем.

Последний снимок оказался мутным. Впрочем, можно было догадаться, что это новостной щит на одной из остановок. Таких много понаставили по городу. По щиту шли блики, и только с краю четко проступали буквы одного из объявлений.

"Телефон спасения", прочитал Вадим. Дальше было: "Грибоедова, 13". И все. Размазня текста и полная нечитаемость в остальном.

Телефон спасения и адрес? А где сам телефон? Ну, циферки, код оператора… Альку, наверное, это и позабавило. Можно подумать, что имеется в виду сам аппарат. Извините, телефон спасения несъемный, приезжайте и звоните…

Он через силу улыбнулся, вот такие шуточки у меня, Алька.

Взгляд его соскочил на правый нижний угол фото, где проступали красные цифры даты. Двадцать пятое сентября.

Вадим мотнул головой.

Двадцать пятое. А сегодня? Он потянулся за телефоном, но вспомнил, что тот не рабочий. Аккумулятор-то, блин…

Нет, но Алька, ее же раньше, она же четырнадцатого…

Холодок щекотнул затылок. Не веря, он перебрал снимки, рассматривая даты. Двадцать пятое, везде двадцать пятое. На всех пяти.

Как такое может быть? Бред. Бессмыслица.

Вадим пощупал свой лоб. Горячий. Не съел ли он галлюцинаторный батончик? Или же Алька переставила дату на фотокамере?

Но зачем?

Он вскочил с кровати. "Никон", недешевая "зеркалка", нашелся в прихожей. Руки, черт, почему-то дрожали.

Он включил аппарат. Мигнул значок батареи, но долгую секунду спустя жидкокристаллический экранчик все же высветил пол и его обутые в ботинки ноги.

Дата стояла — двадцатое.

— Двадцатое, — прошептал Вадим. — Конечно, сейчас двадцатое.

Он вздрогнул от звука своего голоса.

Я сплю, подумалось ему. Я сплю. Или фотографии уже исчезли. Или не было их. Совсем.

Не может же быть…

Он чуть не разбил камеру, бегом возвращаясь в комнату. Его трясло, стены качались. В глазах прыгали мушки.

Снимки были на месте.

Двадцать пятое. На первом, втором, третьем.

Вадим сел.

Так, наверное, и сходят с ума. Представь, Алька, усмехнулся он. С твоей гибелью реальность дала трещину. Трещина прошла прямо по мозгу. Сначала незаметно, а потом все явственней образовалось расхождение в пять дней.

Почему так? Почему я еще осознаю эту трещину?

Он смотрел в одну точку, пока глаза не закрылись сами собой, и темный, без сновидений, сон не опрокинул его навзничь.

Несколько снимков из давней стопки зашелестели вниз.

Утро двадцать первого сентября встретило его меланхоличной капелью.

С ним уже случалось за эту жуткую, черную неделю, что он просыпался с полным ощущением, что Алька жива. Жива — и все.

Не было ни освидетельствования, ни похорон. Был перебор спиртного и муторное ночное трепыхание между сном и бодрствованием. А там чего только не привидится…

Нет, жива. Жива!

— Дождик, Алька, слышишь? — сказал Вадим.

И ощущение ушло.

Оно всегда уходило — с хрустом фотографий под телом, тяжестью неснятой обуви, запахом несвежей рубашки.

Один.

Когда-то он радовался одиночеству. Выпорхнувший из тесной родительской "однушки" в съемную комнату, а затем — в собственную квартиру.

Друзья, учеба, работа, девушки.

Легкость бытия. Несерьезные отношения. Мимолетные встречи без условностей и расставания без обязательств. Счет в банке — на новую квартиру, уже двухкомнатную, на машину из автосалона, на отдых в Мексике.

Он же был хомяк.

Думал о себе. Жил собой. В торгово-сбытовой фирме, устроенный одной из мимолетных девушек, поднялся до премиум-менеджера. Затем позволил уговорить себя конкуренту и перешел к нему, с зарплатой, поднятой в два раза.

Был обаятелен и дружелюбен — до определенного предела. Клиенты множились, директор благоволил, девушки липли. Счет рос.

Ему казалось, нет ничего лучше такого одиночества: он — ничем и никому, перед ним — весь мир. Весь. Надо только подкопить.

А потом появилась Алька…

Встреча вышла случайной, как в том пласте слезливых мелодраматических историй, который он особенно не любил, а Алька, наоборот, души не чаяла.

Он перекусывал в каком-то кафе, прикидывая в уме, сколько дать на чай, и стоит ли давать вообще, как заметил, что его фотографируют через витринное стекло.

Щелк! Щелк-щелк.

Светлая куртка с капюшоном, обесцвеченный завиток челки и тонкие пальцы.

— Эй!

Он выбежал, жуя, удивляясь наглости современных папарацци и горя негодованием.

Фотограф будто и не слышал его окрика — склонив голову, пялился в маленький жидкокристаллический экранчик камеры и листал кадры.

"Кэнон" что ли тогда был у Альки?

— Эй! Это зачем?

Он не успел ни развернуть фотографа к себе, ни стянуть капюшон — под нос ему, обезоруживающе, было предъявлено его собственное, схваченное матрицей изображение.

— Классно, да?

Серые глаза фотографа были полны детского восторга.

— Что?

Ему пришлось склониться над экранчиком.

Спустя несколько секунд он вдруг понял, что улыбается. Совершенно по-дурацки улыбается самому себе.