Анж Питу - Александр Дюма

— Мне, несчастный! Мне — поступать против совести?!

— Но ведь вы сотворите доброе дело, господин аббат, и Господь вас простит.

— Ни за что! Ни за что!

— А потом, кто знает? Вдруг экзаменаторы обойдутся со мной так же снисходительно, как с моим молочным братом Себастьеном Жильбером, в прошлом году получившим стипендию в Париже. А уж он-то, слава Создателю, грешил варваризмами куда больше моего, хотя ему было всего тринадцать лет, а мне уже семнадцать.

— Ну и ну! Вот уж глупость так глупость! — сказал аббат, спускаясь с лестницы и в свою очередь появляясь во дворе с плеткой в руке, вследствие чего Питу почел за лучшее держаться от него на прежнем расстоянии. — Да, я сказал «глупость!» — повторил аббат, скрестив руки на груди и с негодованием глядя на своего ученика. — И это результат моих уроков диалектики! Трижды скотина! Вот, значит, как хорошо ты усвоил аксиому: Noti minora loqui majora volens[3]. Да ведь именно оттого, что Жильбер моложе тебя, с ним, четырнадцатилетним мальчиком, обошлись снисходительнее, чем обойдутся с тобой, восемнадцатилетним балбесом!

— Оттого, а еще потому, что он сын господина Оноре Жильбера, имеющего восемнадцать тысяч ливров ренты только со своих земель на равнине Пислё, — жалобно добавил логик.

Аббат Фортье пристально взглянул на Питу, вытянув губы трубочкой и нахмурив брови.

— Не так уж глупо, — проворчал он после минутной паузы. — Впрочем, это только видимость логики, но не ее суть. Speciem, non autem corpus[4].

— О если бы я был сыном человека, имеющего десять тысяч ливров ренты! — повторил Анж Питу, заметивший, что его ответ произвел на преподавателя некоторое впечатление.

— Да, но у тебя этих денег нет. Вдобавок ты невежда, подобный тому шалопаю, о котором пишет Ювенал, автор хоть и светский, — аббат перекрестился, — но правдивый: Arcadius juvenis[5]. Бьюсь об заклад, ты не знаешь, что такое Arcadius.

— Черт возьми! — отвечал Анж Питу, гордо приосанившись. — Из Аркадии.

— И что с того?

— С чего?

— Аркадия — родина ослов, а у древних, как и у нас, asinus[6] означало stultus[7].

— Я не хотел так толковать эту фразу, — отвечал Питу, — ибо был далек от мысли, что суровый ум моего достойного наставника может унизиться до сатиры.

Аббат Фортье снова взглянул на своего ученика пристально — не менее пристально, чем в первый раз.

— Клянусь честью, — пробормотал он, немного смягчившись под действием льстивых речей незадачливого школяра, — в иные минуты можно подумать, что этот негодяй не так глуп, как кажется.

— Пожалуйста, господин аббат, — сказал Питу (он если не слышал слов преподавателя, то угадал по его лицу, что тот немного смягчился), — простите меня, вот увидите, какую отличную работу я напишу завтра.

— Ладно, согласен, — сказал аббат, в знак перемирия засовывая плетку за пояс и подходя ближе к Питу, который, видя этот обнадеживающий жест, не стал отступать.

— О! Спасибо, спасибо! — вскричал школяр.

— Погоди, не спеши благодарить; да, я тебя прощаю, но при одном условии.

Питу повесил голову и стал покорно ожидать приговора почтенного аббата, от которого зависела его судьба.

— Условие мое такое: ты без единой ошибки ответишь на вопрос, что я тебе задам.

— По-латыни? — встревоженно спросил Питу.

— Latine[8], — отвечал аббат.

Питу горестно вздохнул.

Настала короткая пауза, во время которой до его слуха донеслись веселые крики школяров, игравших на площади перед замком.

Он вздохнул еще горестнее.

— Quid virtus? Quid religio?[9] — спросил аббат.

Эти слова грозного педагога показались бедняге Питу трубным гласом ангела, возвещающим начало Страшного Суда. Глаза его затуманились, а мозг заработал так напряженно, что внезапно Питу понял, как сходят с ума.

Однако эти непомерные умственные усилия никак не могли увенчаться хоть каким-нибудь результатом, и искомый ответ заставлял себя ждать. В тишине было слышно, как грозный экзаменатор неспешно втягивает в нос понюшку табаку.

Питу понял, что дольше молчать невозможно.

— Nescio[10], — сказал он, надеясь, что учитель простит ему это признание, коль скоро оно сделано по-латыни.

— Не знаешь, что такое добродетель! — возопил аббат, задыхаясь от гнева. — Не знаешь, что такое религия!

— Я знаю, что это такое, по-французски, — отвечал Питу, — но не по-латыни.

— В таком случае отправляйся в Аркадию, juvenis[11], между нами все кончено, бездельник!

Питу был так удручен, что даже не подумал отскочить, хотя аббат Фортье вытянул из-за пояса плетку с таким же серьезным видом, с каким полководец, вступая в бой, извлекает из ножен шпагу.

— Но что же мне делать? — спросил несчастный, бессильно уронив руки, — что же мне делать, если меня не примут в семинарию?

— Делай что хочешь, мне это, черт возьми, совершенно безразлично!

Добрый аббат был так разгневан, что не выбирал слов.

— Но разве вы не знаете, что моя тетка считает меня без пяти минут аббатом?

— Что ж! Придется ей узнать, что ты неспособен быть даже ризничим.

— Но, господин Фортье…

— Я же сказал тебе — убирайся вон: limina linguae[12].

— Хорошо! — сказал Питу тоном человека, принявшего решение, пусть тягостное, но окончательное. — Вы позволите мне забрать мой пюпитр?

Питу надеялся, что за время этой краткой передышки аббат Фортье смилостивится.

— Еще бы, — отвечал аббат. — Забирай его вместе со всем содержимым.

Питу понуро поплелся по лестнице в класс, находившийся на втором этаже. Он вошел в комнату, где вокруг большого стола человек сорок школяров делали вид, что занимаются, тихонько приподнял крышку своего пюпитра, дабы убедиться, что все его обитатели в целости и сохранности, осторожно снял его с места и медленно двинулся в обратный путь, стараясь ничем не потревожить своих питомцев.

На верхней площадке лестницы стоял, указывая вниз рукояткой плети, аббат Фортье.

Пришлось Анжу Питу пройти под кавдинским ярмом. Он постарался сжаться в комочек и принять самый униженный вид. Это не помешало аббату Фортье наградить его последним ударом того орудия, которому учитель был обязан своими лучшими учениками и которое, хотя Анж Питу подвергался его действию чаще и продолжительнее, чем любой другой школяр, принесло в его случае столь незначительные плоды.

Покуда Анж Питу, утирая последнюю слезу, направляется со своим пюпитром на голове в сторону Плё — квартала, где живет его тетка, скажем несколько слов о его наружности и происхождении.