Холодная весна в Провансе (сборник) - Дина Рубина

— А-а-аль-те-за-хи-и-ин!!!

Нет, проверено: не хочет он ни старой одежды, ни старой обуви, ни старой табуретки. Это модернизированный старьевщик.

— Комбайн есть? — спрашивает он. — Стиральная машина? Компьютер? А что у тебя есть? Только старые вещи? Нет, мне не нужно старье…

Заслышав знакомый крик, мой пес срывается с места и с проклятьями бросается к окну. Прочь, прочь отсюда, бездельник, не на тех напал!

…Из дремы нас выманивает легкий свист, и не свист даже, а дуновение невидимых губ… Таким втягиванием струи воздуха фокусник вызывает кобру. И вот зловещая плоская голова приподнимается над краем корзинки, свист уплотняется, в дело вступает флейта, ее однообразный тянущий, завораживающий звук несколько мгновений стоит в тишине, как маслянисто-черный стебель кобры… И вдруг взвывает свора собак! Рычание, кашель, визг доносятся со стороны балкона, одновременно из-под опущенных жалюзи в спальне утробно воет обиженный бас какого-нибудь прохожего беса, которому вторит вой шакала.

Спать уже невозможно, ибо наступило самое смутное, самое беспокойное время дня.

… В середине дня жара становится плотной и вязкой, движения замедляются, компьютер одышливо всхлипывает, пыхтит, просит перекура… Да и мы нуждаемся в некоторой паузе. Недаром на Востоке и в странах Средиземноморья вершиной дня, благословенным привалом, всегда была сиеста. Движением «мыши» трудяга-компьютер отсылается в сон, да и мы плетемся к дивану, прикорнуть на часок, забыться, отдаться душной летаргии…

Это — Время Ветра.

Это время настоящего хозяина Иудейской пустыни — небольшой, в сущности, местности, породившей три великие религии. Ветер — вот кто их породил. Ибо Всевышний говорил с пророками утробным и яростным голосом ветра. Ибо музыка и ярость здешних ветров, их сложнейшая партитура навевали древним пастухам сюжеты всех наших мифов и легенд. Это не дьявол, а ветра соблазняли Иисуса, «подступались» к нему, изнуряли слух, и без того изможденный парами пустынных галлюцинаций…

…С наступлением сумерек ветры стихают. Холкой жеребенка чернеет роща на Масличной горе; извилистая, голубая днем вена Вади-Эль-Хот — древнейшей дороги паломников из Иерусалима к Мертвому морю — начинает пульсировать огненным кровотоком несущихся машин и грузовиков. Ряды фонарей, унизывающие змеиные ее кольца, теплеют и наливаются электрическим мёдом… Скульптурная луна, вылепленная из алебастра чьими-то холодными пальцами, напарывается на клинок колокольни Елеонского монастыря… И на горах Иерусалима в непробудной черноте одинокой ночи вскипают на горизонте, восходят пузырящимся паром сине-желтые озера праздничных огней.

Открывается новое кафе у Дома Голого — крошечное помещение с антресолями, на которые ведет спираль крутой деревянной лестницы. Помещение затоплено апельсиновым светом и с улицы выглядит так уютно, что хочется зайти и непременно заказать там чашку дорогонького кофе.

Тем не менее на выезде у блокпоста голосуют стаи подростков: несмотря на то, что город благословляет каждого, кто стоит во вратах его, подростки и молодежь каждый вечер рвутся из нашего рая в Иерусалим, чтобы куролесить там до утра по дискотекам и пабам.

Напротив, через ущелье, в головке минарета соседской Аль Азарии загорается зеленый глаз-фонарь, такой же — в деревне Абу Тур на Масличной горе, и до рассвета хищные глаза минаретов стерегут округу…

…Это мой мир, я придумала его сама, и всех вокруг усердно превращаю в его обитателей: семью, друзей, соседей, своего пса. Это текучий сверкающий мир, отмытый в семи водах моего воображения, очищенный от мусора подворотен, процеженный сквозь белесый налет хамсина на воспаленном нёбе нашей прихворнувшей Вселенной… Изо дня в день, точно как солнце выпрыгивает над псевдоримской аркадой нашего «каньона», так и в моем кабинете отщелкивается крышка плоского «ноутбука» и на пустынный экран медленно восходит картинка мира. Как солнце совершает небесный цикл, закатываясь за Масличную гору, так и мы с моим псом проходим все стадии времени дня, и это размеренное существование помогает трудолюбивой мысли торить свой путь, не отвлекаясь на пустяки.

Но наступает в конце концов день, когда закончен роман или повесть, и сонная тишина утра раздражает и томит, розовые кусты олеандров кажутся пошлыми, юмор охранника в супермаркете — идиотским, крик муэдзина приводит в бешенство, хищный глаз минарета ощущается прицелом миномета, а в безмозглого красавца-павлина хочется запустить чем-нибудь, чтоб он заткнулся… Вообще, тесно… Теснит в груди, в плечах, зачем-то покупаешь новые кроссовки, хотя старые, в которых исхожены Рим и Амстердам, еще ого-го!.. Поглядывая друг на друга, мы с мужем замечаем, что в Гранаде сейчас, пожалуй, совсем не жарко, а в Брюсселе — так просто прохладно…

Зачем-то включаешь по вечерам телевизор, в надежде увидеть что-то, но — что? И с хищной тревогой вникаешь в страстные филиппики послеполуденного ветра, напрягаясь различить в них какую-то заморскую весть, как бывало, обитатели замка жадно слушали у костра рассказы пилигрима об увиденных им в пути чудесах.

Словом, большие ветра доносят до нашей улицы сердцебиение большого мира.

Значит, наступило Время турагента Саши.

Наш турагент Саша тоже обитатель моего архипелага. И немаловажный. Достаточно посмотреть только, как ответственно чешет он ручкой в затылке, как вглядывается в экран компьютера, бормоча себе под нос:

— А почему бы и нет, хм… хм… Брюссель? Ну… положим… нет, пятичасовая пересадка нам ни к чему… А если вот так? Рим… Нет, болтаться там всю ночь… к черту!.. А вот мы с другой стороны…

Минут через тридцать такого бормотания мы, сидя напротив нашего алхимика с заискивающими лицами, подобострастно спрашиваем:

— Саша… ну… что?

Он проделывает еще несколько таинственных пассов, колотя по клавишам с таким остервенением, словно хочет выколотить из них толковый ответ не только на свое бормотание, но и на сакральные вопросы бытия.

— Ну ладно! — наконец отвечает он, откинувшись в кресле. — Пусть будет так.

И вскоре уже в доме воцаряется праздничный гон предотъезда.

Художник этой моей книги… и не только этой моей книги, и не только книги вообще, но и моей судьбы — Борис Карафёлов — человек в быту молчаливый и непритязательный.

Помимо иных положительных качеств у него есть еще одно: в отличие от меня он прекрасно ориентируется в пространстве. Он понимает географические карты!!! — что приводит меня в трепет.

Если забыть об этом его, пугающем меня, таланте, он очень смешной — как и все люди, на которых падает мой взгляд, даже — и особенно! — тогда, когда он падает в зеркало.

Боря смешной: он мучительно долго собирается в дорогу, тревожится о том, как бы чего не забыть (и всегда что-нибудь забывает), терпеть не может опаздывать, поэтому в аэропорт мы приезжаем за сутки до отлета…

Словом, Боря смешной, и поэтому годится не только в попутчики, но и персонажи.

И все годы нашего знакомства он с обреченным достоинством несет двойной этот крест.

Задумав собрать под одной обложкой плоды своих странствий, я вдруг обнаружила, что не являюсь единоличным их автором. Вернее, в том, что касается «изреченного», то есть вбитого в компьютер, слова — возможно. Но, вернувшись из очередного путешествия, мы с Борисом обычно разбегаемся — каждый к своему станку, — чтобы раздвоить, развести, переплавить в разные материи, воплотить в разном материале общие впечатления. Ведь каждый человек, а тем более художник, извлекает из окружающего пространства то, что видит в нем его душа. А Борис в самых привычных пейзажах видит загадочные линии, формы и сущности.

Однажды он участвовал в поездке группы израильских и российских художников по городкам и местечкам Украины — по тем местам, где когда-то бурлила еврейская жизнь, строились синагоги, создавались памятники культуры и ремесел… Киев, Вижница, Винница, Берди-чев, Черновцы, Шаргород, Каменец-Подольский, Умань…

Поездка была отлично организована, в ней приняли участие исследователи и ученые; лекции сменяли экскурсии, было время и поработать…

— Прекрасные места! — рассказывал Боря, — пленительные пейзажи, величие холмов Подолья, мягкая золотая осень… Художники онемели от такой красы, были потрясены, очарованы…

В последний день поездки соорудили походную выставку работ, которые за это время были созданы.

— Ты бы видела эту выставку «по впечатлениям»! — улыбаясь чему-то своему, рассказывал Боря. — Питерцы, как один, выставили пейзажи своего туманного Петербурга, москвичи — улочки Замоскворечья, Солянку, Ордынку… Киевляне — какую-нибудь церковку на Крещатике…

— А ты? — спросила я с любопытством.