Партизанка Лара - Надежда Надеждина

Мама пожаловалась бабушке, что вернется с работы за полночь, встретить ее некому, и она боится идти со станции одна.

На стене висели ходики. Бабушка учила внучку узнавать время. Вечером внучка пристала к бабушке: покажи, где будут стрелки, когда придет мамин поезд? Бабушка показала: обе вместе, вот тут вверху.

Ночью бабушку разбудил мамин отчаянный голос. Мама вернулась, а дочка пропала, девочкина кровать была пуста. Обыскали дом, обошли двор, шарили багром в колодце. Нигде девочки нет. Наконец бабушка вспомнила разговор про стрелки, и мама побежала на станцию, но уже другой дорогой – тропинкой через огороды.

Ветер раскачивал висевший на проволоке фонарь, тени колыхались на снегу. Маме почудилось, что навстречу ей скачет заяц. То покажутся его длинные уши, то пропадут. А это был не заяц, а девочка. Концы бабушкиного платка, который Лара стянула узлом на макушке, торчали в стороны, как заячьи уши. Мама подхватила девочку на руки, и маленькие озябшие пальцы – варежки Лара забыла дома – сразу же полезли за пазуху греться.

– Как тебе не стыдно! Бабушка плачет, я с ума схожу…

– Я хотела встретить тебя, мама! Ты боишься, а я не боюсь!

Вспоминается маме и другой день – летний, солнечно-желтый. По хрустящей дорожке девочка и отец входят в зоосад. Топчется по клетке грустный медвежонок. Четыре шага вперед, четыре назад – вот и вся его жизнь.

Девочка дергает отца за рукав:

– Папа, открой! Давай выпустим медвежонка на волю. Неужели тебе его нисколько не жаль?

Она всех жалела – и синиц, которые ходят босиком по снегу, и беспризорных кошек.

Когда переезжали из Лахты в Ленинград, она пыталась провезти в авоське облезлого бездомного кота.

Никто об этом не знал. Уже сели в вагон, и вдруг авоська на коленях у Лары зашевелилась. Сквозь ее переплеты дико глянули светящиеся зеленые глаза.

– Ой! – вскрикнула мама. – Кто там в авоське на меня смотрит? Ой, напугал!

А кот, испугавшись еще больше мамы, выпрыгнул в окно, унося авоську на хвосте. Весь вагон хохотал, кроме мамы и Лары. Одна жалела авоську, другая – кота.

В ту осень девочка впервые пошла в школу.

– Что тебе там понравилось, дочка?

– Переменка. Мы хоть побегали. А то сиди да сиди.

Ей, непоседе, привыкшей в Лахте плавать, лазать по деревьям, бегать по морскому скрипучему песку, скучно было тихо сидеть за партой. И вот началось:

– Не люблю школу. Не люблю буквы. Зачем их надо учить?

– Хочешь, как бабушка, быть неграмотной? Не выучишь букв – ни одной книги не прочтешь.

– Не прочту – так услышу. Скоро будут говорящие книги. А в школу я больше не пойду.

И только тогда перестала упрямиться, когда мама заплакала: смотреть на мамины слезы девочка не могла.

А потом мама писала библиотекарям записки:

«Убедительно Вас прошу моей дочери, ученице 106-й школы Ларисе Михеенко, книг больше не выдавать. Она записана в три библиотеки. Ей дня мало, стала читать по ночам».

Ну, уж этим летом в деревне ей читать по ночам не придется. Дядя Родион не позволит племяннице жечь керосин. И хорошо, что не позволит. Девочка долго болела, ей надо окрепнуть, тогда она осенью снова пойдет в балетный кружок.

Мама вынула из нижнего ящика балетные туфельки, осторожно потрогала их тупые носы.

И вот уже чудится маме, что, дохнув ей в лицо торжественным холодом, раздвинулся бархатный занавес: на сцене девочка-балерина. Тоненькая, легкая, она кружится в луче света, словно белый мотылек. Слышите, как играет музыка?…

– Татьяна Андреевна, вы слышите?

Мама вздрогнула и очнулась.

– Слышите? – кричала ей с порога соседка. – По радио объявили: на нас напали фашисты. Война!

– Ларочка! – только и могла выговорить мама, роняя балетные туфельки на пол.

А поезд уже далеко-далеко.

И на всех окнах опустились синие шторы, чтобы вечерние огни не выдали Ленинград самолетам врага.

Но стояло лето – время северных белых ночей, когда и без огней виден самолету уснувший город. И белыми ночами ленинградцев стал будить настойчивый голос диктора:

«Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!»

Пронзительно выла сирена. Вздрагивали от залпов зенитки, женщины тащили в бомбоубежище плачущих детей.

Бывали такие ночи, что глаз не сомкнешь, – за налетом налет. К утру небо, как кровью, окрашивалось заревом пожаров.

Мама очень боялась бомбежки, но из города не уезжала.

А вот многодетные семьи начали уезжать. Пришел проститься и Коля, тот самый, который собирал птичьи перья.

– Что, Коля, страшно? – тихо спросила мама.

– Кому – мне? Ничуть! Знаете зажигалки? Ну, зажигательные бомбы знаете? Я уже целую коллекцию осколков от них собрал. Хотите, покажу?

– Что-то не хочется.

– Но моя мама ужасная трусиха. Она, правда, не за себя боится: за Вовку и Светку. Из-за этих писклей мы и уезжаем. А вы остаетесь? Да?

– Вот приедут мои, тогда и решим.

Мама поджидала их каждый день. Они должны вернуться, и обязательно вместе. Кому-кому, а маме хорошо известно, что разлучить бабушку с внучкой нельзя.

Однажды военное училище, в столовой которого работала мама, выехало под Лугу, в летние лагеря. Бабушка отправилась, как обычно, в Лахту, а Лару мама взяла с собой.

Место чудесное: сосновый бор, речка, по овражкам заросли дикой малины, луг в ромашковых кружевах…

Но девочка не хочет гулять. Она плохо ест, плохо спит – она скучает.

Только один раз оживились ее глаза.

– Смотри, мама, смотри: старушка идет!

– Что ж, ты разве старух не видела?

– Но это согнутая старушка. Совсем как наша бабушка. Почему мы не взяли ее с собой?

И на другое утро девочка исчезла, оставив на подушке записку:

«Дорогая мамочка! Не ругай меня, что сбежала. Очень люблю жить, а без бабушки я умру».

Правда, назавтра беглянка вернулась, но уже вместе с бабушкой.

Так будет и сейчас. Как-нибудь они проберутся. Они приедут завтра, самое позднее – в четверг.

Но и в четверг никто не приехал. А в пятницу вечером мама нашла в почтовом ящике письмо. Сложенный уголком листок из школьной тетради в клетку. На нем штемпель «Гатчина». Как попало в Гатчину Ларино письмо?

Мама читала его тут же, на лестнице. Тускло светила защитная синяя лампочка, и все вокруг плавало в синем дыму.

«Мамочка, дорогая! – писала Лара круглым девчоночьим почерком. – Очень тебя люблю и скучаю, но дорогу разбомбили. Приехать нельзя. Я бы могла пешком. Но бабушка не дойдет. А я не оставлю бабушку».

– «Не оставлю бабушку», – шепотом повторила мама. – Я знала, что ты это скажешь. Но как мне жить без вас, девочка моя?

И снова по ночам выла сирена и зенитки целились в небо, полосатое от лучей прожекторов.

Снова невыспавшаяся мама ходила на работу и, возвращаясь домой, заглядывала в синий почтовый ящик. Она, как слепая, ощупывала пальцами его холодные, жесткие стенки: не завалилось ли в угол письмо?

Она все ждала, все надеялась.

Но больше писем от Лары не было.

В своем письме Лара ни слова не написала о дяде. И не случайно. Она не хотела огорчать мать.

Пусть мама не знает, что дядя Родион даже не спросил про здоровье своей сестры, его интересовало только, когда у нее бывает получка.

А как он считал деньги, которые ему передала бабушка! Каждую трешку – уж не фальшивая ли? – он рассматривал на свет.

– Что толку в этих бумажках! – пряча деньги в карман, сказал дядя. – Сейчас на них ничего не купишь. Не знаю прямо, чем вас кормить.

Можно было бы кормить крупой, которую привезли Лара с бабушкой. Но тетя и дядя припрятали эту крупу. И бабушкин сахар в толстеньких синих пачках тоже припрятали.

Дядя сказал, что пить каждый день чай с сахаром – это сущее баловство.

– Уедем отсюда, уедем! – упрашивала бабушку Лара.

– И-и, милок! Обтерпишься. А ехать нельзя. Слыхала, что Санька рассказывал? Как раз под бомбу и угодим.

Этот Санька – один печеневский мальчишка – повадился к ним ходить. Бабушка травами лечила его от золотухи.

Еще в Лахте бабушка собирала, сушила и складывала в мешочки разные травы и корешки. Но тогда Лара думала, что бабушка собирает их для коллекции, как Коля птичьи перья, и, кроме самой бабушки, они никому не нужны.

А вот в Печеневе, когда в аптеке не стало лекарств, корешки пригодились.

Оказалось, что бабушка занимается этим с молодых лет и в деревне ее считают чуть ли не колдуньей, которая может вылечить травами любую болезнь.

Так думали и Санькина мать, и сам Санька.

Пока бабушка готовила целебную траву, Санька, сидя на лавке, рассказывал новости. Да все такие страшные: про взрывы, про пожары, про то, как на мирный поезд налетели фашистские самолеты и «ничего от того поезда не осталось – одна кровяная щепа».

Прошло три недели, с тех пор как бабушка с Ларой приехали в Печенево, и Санькины новости становились все хуже, все страшней.

Однажды утром он принес известие, что возле соседнего села Тимонова видели наши отступающие войска.