Вечная проблема - Александр Крон

После завтрака управляющий повел нас осматривать завод, и, хотя мне было интересно поглядеть, как делают кирпичи, посещение завода оставило еще более тягостное впечатление - не потому, конечно, что я постиг суть отношений между хозяевами и рабочими, а потому, что ни на одну минуту не переставал чувствовать, что угрюмые, оборванные люди, которых мы встретили на заводе, не любят и боятся управляющего, а потому смотрят косо и на нас, его гостей. День был воскресный, и людей на заводе было совсем немного, по два-три человека в каждом цехе. В одном из цехов управляющий приказал отворить печные дверцы, в другом - пустить конвейерную ленту, в третьем специально для меня был изготовлен пробный кирпич, но я видел, что рабочий взялся за форму с явной неохотой, не так, как человек, который рад показать свое умение, а с неприязненным, раздраженным выражением на лице, и мне хотелось, чтобы он поскорее кончил. А затем мы вернулись на дачу с колоннами, где был подан обед, и я опять хотел только одного: чтоб этот обед поскорее кончился. Мне не нравилось, что блюда подает мужчина, что хозяйка не переставая говорит, я уже догадывался, что папе с мамой тоже скучно и они только из вежливости делают вид, будто им весело. На сладкое принесли и вынули из ребристой металлической формы дрожащее фруктовое желе лилового цвета, похожее одновременно на пробный кирпич и на хозяйку дома. При всей моей любви к сладкому меня затошнило.

Сразу же после обеда меня увезли, и не помню, чтоб меня особенно попрекали за неприличное поведение. По всей вероятности, родители гораздо лучше понимали то, что лишь смутно ощущал я, а именно что любезность лиловой дамы чем-то сродни свинцовой ласковости городового и бесчеловечной святости моей няньки. И даже известно чем: все это не наше, чужое нам, духу нашей семьи и ее ближайшего окружения. Не наше - значит, не мое.

Эти смутные образы, еще очень далекие от того, чтобы стать социальными понятиями, оказались удивительно стойкими. Прошло полвека, и они всякий раз всплывают в моем сознании, когда я читаю книги или сталкиваюсь со сходными явлениями в реальной действительности. И не только всплывают, но и помогают понимать и оценивать. Подобно счетчику Гейгера, они позволяют мне улавливать даже слабые излучения.

* * *

Ну хорошо, а что же "мое"? "Мое" - это прежде всего моя семья - отец и мать, родные и друзья нашей семьи, товарищи моих игр, мой дом, мой переулок, район, в котором мы живем, Калуга, куда я езжу на лето к деду.

Когда я говорю о районе, то не следует понимать это слово в современном значении. Дореволюционная Москва делилась не на районы, а на части и околотки. Но в то далекое время, когда не существовало ни метро, ни троллейбусов, ни автобусов, а только неторопливый и при этом довольно дорогой трамвай, люди были вынуждены селиться поблизости от места своей работы. Связи сословные, имущественные, профессиональные, религиозные заставляли людей селиться рядом. Все это, вместе взятое, придавало различным районам Москвы свое ярко выраженное лицо. Район (точнее, микрорайон), в котором я родился, вырос и прожил большую часть своей жизни, также имел свою физиономию, и, хотя ее нельзя было назвать красивой, я до сих пор с сердечным волнением прохожу по узкому и темному Спиридоньевскому переулку мимо безобразного "доходного" дома из почерневшего кирпича. С этим домом, с крохотной, лишенной всяких удобств, темной даже летом квартиркой на втором этаже у меня связаны самые дорогие воспоминания. Почему это так? Вероятно, потому, что всякое, пусть даже трудное, но согретое родительской лаской детство, - счастливая пора в жизни человека, перед ребенком открывается мир во всем его увлекательном многообразии, и нужны уж очень уродливые, нечеловеческие обстоятельства, чтобы человек не мог вспомнить ничего хорошего о первых годах своей жизни. И не зря о таких людях говорят: "У него не было детства".

У меня детство было, и прошло оно, за исключением летних выездов, на имевшем форму трапеции участке между Тверским бульваром и Садовой, всякий выход за его пределы, например поездка трамваем на Арбат или Мясницкую, считался событием. Впрочем, все ближайшие друзья отца, музыканты, как и он, жили по соседству. На Большой Бронной жил композитор В.В.Пасхалов и его жена С.С.Михайлова, которая уже тогда была членом большевистской партии и лично знала Ленина. На Спиридоновке - пианистка, впоследствии профессор Московской консерватории М.С.Неменова-Лунц и ее муж детский врач Р.О.Лунц, на Патриарших прудах - Е.А.Щербина-Бекман, также известная пианистка, в Козихинском переулке - певицы сестры Денисовы. В таком близком соседстве не было в то время ничего удивительного: от нас рукой подать до консерватории, а пересекающая наш район длинная и грязноватая Малая Бронная с давних пор была пристанищем для студентов консерватории и Московского университета. На Малую Бронную выходили известная каждому студенту "Романовна" и знаменитые "Гирши", иными словами, дешевые номера Романова и Гирша. Окончившие курс и обзаведшиеся семьей студенты чаще всего оседали поблизости, в соседних переулках, где всегда можно было снять квартиру по средствам. Вот почему наши переулки издавна считались районом передовой демократической интеллигенции и отличались от арбатских переулков примерно так же, как Латинский квартал от Монпарнаса. Подобно Латинскому кварталу, наш квартал не был однороден по составу населения, жили там и мелкие лавочники, и ремесленники, и приказчики, и отставные чиновники, но тон задавали все-таки студенческая братия и бывшие обитатели "Романовки" и "Гиршей". Они были носителями духа и традиций района, и если правильна пословица "Дома и стены помогают", то не будет преувеличением сказать, что стенам свойственно также и воспитывать.

Не берусь объяснить, почему это так, но во времена моего детства мы горожане - лучше знали своих соседей, наши корни глубже уходили в вымощенную булыжником землю, на которой росли считанные и от этого еще более дорогие нашему сердцу деревья.

Чему же учили меня стены родного дома? Какие истины старались внушить мне окружавшие меня люди, в том числе самые близкие - отец и мать?

Основную я сформулировал бы так:

- Уважай людей. Уважай их права, их труд, их покой, их мнения, их достоинство.

Не "возлюби ближнего своего", а именно уважай.

Не надо думать, что эти слова, как некие заклинания, я слышал каждый день. Не помню, слышал ли я их вообще в то время. Зато я не слышал многого другого.

Я никогда не слышал, чтобы о ком-нибудь, кто бывает у нас в доме, говорили плохо и неуважительно. Я никогда не слышал, что кто-то хуже нас потому, что беднее, чем мы, меньше образован, принадлежит к другой национальности. Точно так же я никогда не слыхал, что мы хуже кого-то. Мне никогда не говорили, чтоб я не водился с таким-то мальчиком потому, что его родители не принадлежат к нашему кругу. Это не значит, что меня приучали к всеядности. Хулиганов и маменькиных сынков я и сам сторонился.