По ту сторону холма - Лев Славин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Работа в горячем цехе вам противопоказана. Возьмите. – Он протянул Нарбутасу листок бумаги. – При соблюдении этого режима вы, голубчик, будете жить и жить.
Кузнец посмотрел на врача исподлобья.
– А при несоблюдении?
– Ну, знаете, – рассердился Стубра, – в конце концов вы сами хозяин своей жизни!
Он встал.
– Минутку, доктор, – сказал Нарбутас жалобно, – а как насчет спорта?
Врач покачал головой.
– Повремените.
– Доктор, совсем немного. Я ведь тренированный. Я же не прошу у вас штангу или борьбу. Немножко настольного тенниса. Это ведь легкий спорт, дамский, детский…
– Ну, – сказал врач, колеблясь, – если не переутомляться, если в меру…
Нарбутас обрадовался. Он сказал вкрадчиво:
– И чуточку баскетбола, доктор, а?
– Вы со мной, голубчик, не торгуйтесь, – ответил Стурбра устало.
– Но вот настольный теннис я у вас все-таки оторвал! – воскликнул кузнец, бодрясь.
– Не у меня, чудак вы этакий, поймите вы это, у себя отрываете, от своей собственной жизни…
Выйдя из поликлиники, Нарбутас побрел сам не зная куда. На одной из улиц возле парикмахерской он увидел зеркало на стене. Кузнец подошел к нему. В зеркале отразилось румяное моложавое лицо.
Но Нарбутас вгляделся пристальнее. Он увидел морщины возле ушей, дряблые складки на шее, устало обвисшую кожу на веках… Конечно, все это появилось не сегодня. Но до сих пор он как-то не обращал внимания… Когда же она успела подкрасться, эта проклятая старость?
По зеркалу прошла тень. Что-то неуловимо знакомое почудилось Нарбутасу в очертаниях тощей фигуры. Кузнец обернулся. Но тень исчезла.
Засвистел милиционер. Еще раз. Тут только резкая трель проникла в сознание кузнеца.
«Чего он хочет? Ах, я перехожу улицу там, где нельзя. Да ну его к черту!…»
Регулировщик продолжал назойливо свистеть, и кузнец пошел прямо на него. «Вот наконец на ком можно будет сорвать все, что у меня на душе!»
Но, сделав несколько шагов, Нарбутас подумал: «В конце концов он же не виноват в том, что произошло со мной», – и вернулся на тротуар.
Милиционер искоса следил за Нарбутасом: пойдет ли он теперь, как полагается?
Но кузнец больше не стал пересекать мостовую, а пошел по тротуару вдаль, словно ему все равно было, куда идти.
А ему действительно было все равно. Он шел без цели, шел просто потому, что не мог не двигаться. Ему казалось, что, если он остановится, он упадет.
Он огляделся. Да ведь это площадь Кутузова! Машинально пришел он к месту, которое больше всего любил в городе. Под университетской стеной качались, поскрипывая, высокие старые тополя. Распахнулись чугунные ажурные ворота, из дворика выкатила шумная стайка велосипедистов. Блестели обнаженные ноги, и пестрели на головах туго натянутые цветные шлемы. С металлическим шорохом обтекали они, весело перекликаясь, старого кузнеца. За оградой Дома офицера нежно мурлыкал духовой оркестр, репетируя танцы. Ах, как хороша жизнь!
«Черт! – прервал свои мысли кузнец. – Сейчас я его поймаю».
Он спрятался за колонну.
А через минуту выскочил и оказался носом к носу с Губертом.
Тот испуганно шарахнулся.
– Куда ты? Стой! – Нарбутас схватил его своей железной рукой.
– Пустите, дядя Антанас! – взмолился молотобоец.
– Кто тебя держит? Иди.
– Так вы ж меня держите.
– Ах, ты заметил? – деланно удивился кузнец. – Смотрите, пожалуйста, какой сообразительный. Ну, рассказывай.
– Что?
– Все. Зачем шпионишь за мной?
– Я? Шпион? Накажи меня бог! Что, разве я не могу гулять где я хочу?
Нарбутас слегка сжал ему руку.
– Ой, дядя Антанас! Ну ладно. Мне товарищ Слижюс приказал, чтоб я незаметно сопровождал вас. Вы же больной, мало ли что…
Нарбутас отпустил руку юноши.
– Иди своей дорогой, – сказал он.
Но Губерт не отставал.
– Дядя Антанас, – робко спросил он, плетясь за кузнецом, – а что вам сказал доктор?
– Доктор? Вот что, Губерт, переходи-ка ты к Витку-су. Тебе с ним будет неплохо. Мужик он справедливый, толковый. Я поговорю, чтоб он взял тебя в подручные.
Губерт остановился. Мальчишеское лицо его дышало обидой.
– За что вы меня так, дядя Антанас? Думаете, я совсем неспособный? Это я такой только поначалу. Вот увидите… Я нажму… Честное слово…
Голос его прерывался от волнения. Он уже забыл, как он мысленно обзывал Нарбутаса «старым придирой», как он завидовал подручным других кузнецов. Теперь он страстно хотел одного: работать вместе с этим вспыльчивым маленьким чертом, то веселым, то яростным, но всегда таким горячим, что рядом с ним все другие в кузне казались скучными.
Нарбутас покачал головой и сказал:
– Сеанс окончен. Я уже не кузнец. Все. Я больше не вернусь в кузню.
– Не вернетесь? – недоверчиво переспросил Губерт. – Ну да, вы меня разыгрываете.
– Слушай, ты, теленок, – сказал кузнец, – видишь вон того красавца?
Впереди ковылял одноногий старик, стуча костылями.
– Вали к нему и скажи: «Я извиняюсь, гражданин Рубль-Двадцать, вы, часом, не участвуете в эстафетном пробеге по городу на приз газеты «Советская Литва»?»
Губерт рассмеялся.
– Ну что вы сравниваете, дядя Антанас! Он же хромой, а вы…
– А я тоже хромой – на сердце, – сказал Нарбутас, резко повернулся и пошел.
Подручный, опешив, долго смотрел вслед маленькой, быстро удалявшейся фигурке кузнеца, потом побежал за ним.
Он догнал его, когда тот входил в троллейбус.
Нарбутас с досадой посмотрел на запыхавшегося юношу.
– Ты еще долго будешь у меня на буксире?
Худенькая черноволосая девушка приподнялась и вежливо сказала:
– Садитесь, пожалуйста.
Кузнец нахмурился. Дожил! Девушка ему уступает место!
Кто-то сзади добавил:
– Садись, папаша. Старикам у нас всюду почет. Нарбутас бросил на девушку взгляд, который он считал неотразимым, и сказал:
– У мужчин нет возраста.
Девушка смущенно улыбнулась. Она ничего не ответила, но, видимо, была другого мнения, потому что через минуту весело разговаривала с Губертом.
Все же Нарбутас сел. Он чувствовал усталость. Он все время прислушивался к чему-то внутри себя. Ему казалось, что сердце его как-то странно трепещет.
«А может, – подумал он, – это тряска троллейбуса?…»
Он рассердился на себя;
«Какого черта, в самом деле! Я становлюсь мнительным, как баба…»
Ему казалось, что все смотрят на него и читают его мысли. Осторожно, с притворным равнодушием он обвел взглядом окружающих. Никто не смотрел на него. Человек, назвавший его «папашей», дремал, запрокинув голову.
«Да ведь он старше меня», – мысленно возмутился Нарбутас и оглядел его с головы до ног. Седые космы, запавший рот, увядшая шея, руки со склеротическими жилами. Не отрывая глаз от его крупной согбенной фигуры, широких плеч, сильных кистей рук, кузнец подумал: «Да, это был человек…»
А почему, собственно, «был»? Он есть! Вот же он сидит рядом, живой, сильный еще.
Но в глубине души Нарбутас не мог не признать, что все живое, сильное, беспокойное, что было в этом человеке, ушло из него, и притом безвозвратно.
И кузнецу стало жалко себя до слез.
На остановке он встал и вышел из троллейбуса. Губерт, увлеченный разговором с девушкой, не заметил этого.
Нарбутас без конца бродил по городу. Он любил Вильнюс и словно прощался с ним в тот день.
Взобравшись на башню Гедимина, он прислонился к кирпичному парапету и долго смотрел вдаль. На востоке небо уже наливалось темнотой, а запад еще пылал.
Ветер подвывал в бойницах старой крепости. Над головой трещал флаг, словно где-то рядом раздирали полотно. Черепичные кровли, синие прожилки переулков, столбы дыма над крышами, древние колокольни, лесистые холмы, обступившие город, – все это сквозь волшебную линзу пространства выглядело легким и нарядным.
Почувствовав усталость, кузнец спустился вниз, в Сад молодежи. Он сел на скамью. Рядом стояло дерево. Нарбутас уставился на него с таким вниманием, словно впервые в жизни увидел сосну. Боже ж ты мой, до чего хорош этот мир! Кора внизу пестрая, как тигровая шкура. А повыше убрана нежными бронзовыми чешуйками. Ствол немыслимой прямизны – кузнец задрал голову – уходит вверх, туда, к кудрявой, игольчатой, недоступной верхушке.
А еще выше – облака. Закатное солнце мазнуло по ним буро-золотой краской. Тут, на земле, ветер гонит косяки пыли, свистит в листве, тревожит, томит. А там, в небе, – мир, покой и эти недвижные нежные громады, подернутые бурым золотом…
Сзади послышалось тяжелое железное скрипение.
Кузнецоглянулся. В воздухе плыла большая пальма. Подъемный кран осторожно нес ее к свежевырытой яме.
Кругом стояла толпа. Люди не отрываясь смотрели на пальму, дивясь ее приторной, не нашей красоте. Она и шуршала как-то по-чужому своими глянцевыми саблевидными листьями.
Стрела крана остановилась и принялась бережно спускать в яму толстый кольчатый ствол пальмы, опутанный мохнатенькой темно-серой паутинкой.
