Листопад - Тихомир Михайлович Ачимович

— Когда находился там, на острове, мечтал об одном: хоть раз повидать вновь свой край, родную землю, встретиться с товарищами. А сейчас, после того как увидел Космай, жить захотелось снова, появилась вера в то, что еще не все потеряно. Помнишь, как верили мы в победу, когда в сорок первом начинали борьбу, и как нам помогала эта вера? Кажется, с той поры минула вечность, а прошло всего пятнадцать лет. Помнишь, кажется, где-то здесь, за гребнем, погиб тогда наш комиссар Шумадинец?

— Как не помнить, ведь ты тогда тоже едва не погиб, — ответил Лолич, обрадовавшись возможности сказать хоть что-нибудь, реабилитировать себя в глазах товарища. — О тех событиях я написал роман, в котором ты один из главных героев. И это справедливо. Так оно и было в действительности. Я за правдивость в искусстве.

— Не мне судить о своих заслугах, но не думаю, что они были так велики, чтобы о них писать в романах, — ответил Лабуд тихим, бесцветным голосом, полным сомнений. Он думал о том, как может один и тот же человек в книгах писать одно, а в донесениях в органы сообщать другое. Трудно было все это совместить.

Они медленно шли по узкой, извилистой тропинке, которая едва виднелась под ногами. Слева над тропой нависала каменистая стена обрыва, справа журчал быстрый холодный поток. На сей раз темнота была приятна Лабуду. Она была какая-то легкая, заполненная мягкими, едва слышными звуками, доносившимися словно из-под земли. Он остановился настороженно, как охотник при приближении дичи. На мгновение ему почудились шаги серны, но вдруг они превратились в едва слышные слова песни, что когда-то певала медицинская сестра его роты. Нет, слух не обманывал его. Это ее голос — мягкий, грудной, полный тонких оттенков, созвучный с музыкой мелких капель теплого весеннего дождика, ласкающего молодые распускающиеся листья.

Последние годы этот голос постоянно преследовал Лабуда по ночам, однако стоило ему проснуться, как голос исчезал, но оставалось видение больших темных глаз, забыть которые он был не в силах. И сейчас Лабуд весь напрягся, силясь понять, действительно ли он слышит знакомый голос или же это очередная галлюцинация.

— Все последние годы я провел среди наших товарищей, среди живых и мертвых, — опять начал Лабуд, когда они спустились в низину, где песня уже не была слышна. — И о тебе часто думал, возможно, даже чаще, чем ты заслуживаешь.

— Напрасно ты сердишься на меня, — приостановившись, сказал Пейя. — Сейчас ты знаешь, что я не виноват.

Лабуд тоже остановился и уставился в темную даль. В пустом мраке не было видно ничего, лишь в одном месте, немного в стороне от их пути, что-то светлело, словно блики невидимого костра.

— Хотя нет, больше всего я вспоминал Гордану Нешкович, — не обращая внимания на Лолича, вернулся Лабуд к прерванной мысли. — Все-таки в партизанах мы были не просто товарищами. Мы любили друг друга, ты это знаешь. Только где она теперь, не знаю. Мы никогда не переписывались. Она — моя последняя надежда.

Лолич остановился как вкопанный. В глазах у него помутилось, лоб побледнел, ноздри задергались, а рот полуоткрылся. Казалось, Лолич сейчас скажет что-то важное и значительное для них обоих. Но он промолчал, страдая от муки и тоски. Только сейчас осознал он всю серьезность возникшей ситуации, но у него не нашлось ни силы, ни храбрости сказать правду.

— Если ты спрашиваешь о Гордане Нешкович, то она работает вместе со мной в редакции одной газеты. — Лолич судорожно вздохнул. — Мы часто вместе ездим, пишем репортажи и так далее…

— Не может быть! — обрадованно воскликнул Лабуд. — Как я рад, что она нашлась!

Сердце Лолича билось, как птица в клетке, с каждым мгновением он все ускорял шаг, и это было похоже на бегство. Но Лабуд ничего не замечал. Встреча с человеком, который каждый день видит Гордану, влила в него свежие силы, вернула его из мира грез, светом маяка пронзила мрак неизвестности, и он шагал теперь за своим поводырем, больше ничего не спрашивая.

Лолич тоже молчал. Когда идти им оставалось совсем немного, пошел мелкий липкий дождик. Лабуд сразу почувствовал озноб, стал часто останавливаться, натужно и подолгу кашлял. Ноги с трудом повиновались ему, он то и дело спотыкался и, наверное, не раз бы упал, если бы не толстая узловатая палка, на которую он опирался.

Терпение покидало Лолича. Он нервозно курил сигарету за сигаретой, выискивая момент, чтобы произнести какую-нибудь ядовитую фразу, но нужные слова не приходили на ум, и с каждым шагом он все отчетливее ощущал, как его охватывает панический страх. Что-то будет, если Гордана не забыла Милана Лабуда, если у нее проснется к нему прежняя любовь?

— Не помню точно, но, кажется, этот идиотский кашель мучает меня три года, — сказал Лабуд после очередного приступа кашля. — Врачи думают, что я с ним и родился, но я-то знаю, что они ошибаются. Ведь в партизанах я не кашлял, ты же помнишь.

Лолич посмотрел на него отсутствующим взглядом философа, которого прервали в момент зарождения новой идеи.

— Сейчас-то я знаю, как трудно излечиться от него. Когда кашель начинает меня мучить, кажется, что наступил конец света. Чувствуешь себя отвратительно: внутри все сотрясается и клокочет, а ты ничего не можешь с этим поделать… — И голос Лабуда потонул в новом приступе кашля, на сей раз особенно жестоком.

Лолич наблюдал за ним со злорадством. Никогда он не питал к нему такого отвращения, как в эти минуты, но бросить Лабуда сейчас Лолич не решался и лишь еще больше ускорял шаг. Уставший и продрогший Лабуд едва поспевал за ним.

Наконец они прошли сквозь узкий каньон и по крутым ступенькам, выбитым серпантином, выбрались на небольшую открытую площадку. Этот участок пути Лабуду дался особенно трудно.

В это время года ночи на Космае холодные, наполненные сонной тишиной, в которой самые слабые звуки звонко разносятся на сотни метров. Поэтому Лабуд еще издалека услышал знакомый ему голос и сейчас все еще не мог успокоиться. Все его мысли были устремлены навстречу своей мечте, и он не сразу заметил, что они поднялись на невысокую террасу. Лабуд вздрогнул, увидев перед собой костер, разложенный под ветвистым дубом. В свете костра виднелся роскошный легковой автомобиль белого цвета и туристская палатка. В промежутке между палаткой и машиной, словно в рамке от большой картины, сидела женщина. Блики пламени от костра трепетали на ее лице, и она походила на скульптуру, освещенную матовым светом.