Сумасшедшее семя - Энтони Берджесс

Она пошла на юг, вниз по большой лондонской улице; благородная, абсолютно головокружительная высота камня и металла искупала вульгарность вывесок и плакатов. Солнечный сироп «Золотое Сияние». «Национальное стереотеле». «Синтеглот». Она проталкивалась в толпах, толпы двигались к северу. Униформ больше обычного, заметила она: полицейские, мужчины и женщины, в сером; многие неуклюжие, видно, новобранцы. Шла дальше. В конце улицы здравым видением блеснуло море. Это был Брайтон, административный центр Лондона, если побережье можно назвать центром. Беатрис-Джоанна шла с той скоростью, с какой приливная волна толпы влекла ее к холодной зеленой воде. Перспектива, увиденная из узкого головокружительного ущелья, всегда обещала нормальность, широту свободы, но реальный выход к кромке моря всегда нес разочарование. Приблизительно через каждую сотню ярдов стояли прочные пирсы, нагруженные блочными офисами или ульями многоквартирных домов, они тянулись к Франции. Но тут все-таки было чистое соленое дыхание; она его жадно пила. У нее было интуитивное убеждение, что если Бог есть, то обитает Он в море. Море говорило о жизни, шептало или кричало о плодородии; этот голос никогда нельзя было полностью заглушить. У нее возникло безумное ощущение — если бы только тело бедного Роджера можно было бросить в тигриные воды, пусть его поглотили бы волны или съели рыбы, чем холодно превратить в химикаты и молча скормить земле. У нее возникло безумное интуитивное ощущение, что земля умирает, что море вскоре станет последним вместилищем жизни. «Море, ты, что бредишь беспрестанно и в шкуре барсовой, в хламиде рваной несчетных солнц, кумиров золотых… — она это где-то читала, перевод с одного из вспомогательных европейских языков, — как гидра, опьянев от плоти синей, грызешь свой хвост…»[6]

— Море, — тихо сказала она; променад был так же переполнен, как улица, откуда она только что вышла, — море, помоги нам. Мы больны, о, море. Верни нам здоровье, верни нас к жизни.

— Простите? — Это был староватый мужчина, англосакс, прямой, румяный, в пятнах, с серыми усами; в военную эпоху его сразу признали бы отставным солдатом. — Вы не ко мне обращаетесь?

— Извините. — Вспыхнув под костно-белой пудрой, Беатрис-Джоанна быстро пошла прочь, инстинктивно свернув на восток. Глаза ее устремились вверх к непомерной бронзовой статуе, которая высокомерно высилась в воздух на милю, на вершине Правительственного Здания, — фигура бородатого мужчины в классической одежде, сверкающая на солнце. Ночью ее заливал свет. Путеводная звезда для судов, морской человек. Пелагий. Но Беатрис-Джоанна помнила времена, когда это был Августин. Говорят, в другие времена это был Король, Премьер-Министр, популярный бородатый гитарист, Элиот (давно умерший певец бесплодия)[7], Министр Рыбоводства, капитан Мужской Хертфордширской Команды Священной Игры, а чаще и удобней всего — великий никто, магический Аноним.

Рядом с Правительственным Зданием, бесстыдно повернувшись лицом к плодородному морю, стояло более приземистое, более скромное здание в двадцать пять этажей, приютившее только одно Министерство Бесплодия. Над портиком красовался неизбежный круг с целомудренно целующей его касательной и большой барельеф с изображением обнаженной бесполой фигуры, разбивающей яйца. Беатрис-Джоанна подумала, что вполне можно забрать свои (столь цинично поименованные) утешительные. Это давало повод войти в здание, предлог послоняться по вестибюлю. Вполне можно увидеть его, когда он будет уходить с работы. Она знала, на этой неделе он в смене А. Прежде чем пересечь променад, посмотрела на деловитые толпы почти новым взглядом, почти глазами моря. Это был британский народ; точнее, это были люди, населявшие Британские острова, — преимущественно евразийцы, евроафриканцы, европолинезийцы; беспристрастный свет отражался на сливовой, золотистой, даже на красновато-коричневой коже; ее собственный английский персик, замаскированный белой мукой, становился все реже. Этнические различия больше значения не имели; мир делился на языковые группы. Она на миг почти пророчески подумала: не ей ли вместе с еще немногими бесспорными англосаксами вроде нее предоставлено восстановить здравый смысл и достоинство нечистокровного мира? Она вроде бы припоминала, что некогда ее раса уже это сделала.

Глава 4

— Одним достижением англосаксонской расы, — сказал Тристрам, — было парламентское правление, которое стало со временем означать партийное правление. Позже, когда обнаружили, что правительственную работу можно вести быстрее без дебатов и без оппозиции, влекомой за собой партийным правлением, начали осознавать природу цикла. — Он подошел к синей доске и нарисовал желтым мелом неуклюжее большое кольцо. — Теперь, — сказал он, вывернув голову, чтобы взглянуть на учеников, — вот как осуществляется цикл. — Отметил три дуги. — У нас пелагианская фаза. Потом у нас промежуточная фаза. — Мел жирно обвел одну дугу, затем другую. — Она ведет к августинской фазе. — Еще жирная дуга; мел вернулся туда, откуда стартовал. — Пелфаза, Интерфаза, Гусфаза, Пелфаза, Интерфаза, Гусфаза и так далее, снова и снова. Вроде вечного вальса. Теперь можно подумать, какая мотивационная сила заставляет колесо вращаться. — Он серьезно стоял перед классом, похлопывая одной ладонью о другую, стряхивая мел. — Первым делом напомним себе, на чем стоит пелагианство. Действующее в пелагианской фазе правительство принимает на веру, что человек способен к совершенствованию, что совершенствования он может достичь своими собственными усилиями и что приближение к совершенству идет прямой дорогой. Человек желает совершенства. Он хочет быть хорошим. Граждане общества хотят сотрудничать со своими правителями, и поэтому нет реальной необходимости в способах принуждения, в санкциях, которые силой бы их заставляли сотрудничать. Законы, конечно, необходимы, ибо ни один отдельный индивидуум, сколь угодно хороший и готовый сотрудничать, не может точно знать полных потребностей общества. Законы указывают путь к возникающим способам совершенствования общества — это ориентиры. Однако вследствие фундаментального тезиса, что граждане желают вести себя как добропорядочные общественные животные, а не как эгоистичные звери в диком лесу, предполагается, что законы будут соблюдаться. Поэтому пелагианское государство не видит необходимости создавать изощренный карательный механизм. Нарушишь закон — тебе скажут, чтоб ты этого больше не делал, или на пару крон оштрафуют. Твое неповиновение проистекает не из первородного греха, это не главная составляющая человеческого существа. Это просто изъян, который можно будет отбросить где-нибудь по дороге к конечному человеческому совершенству. Ясно? — Многие ученики кивнули; их уже не волновало, ясно им или нет. — Хорошо. Таким образом, в пелагианской фазе, или в Пелфазе, великая либеральная мечта кажется достижимой. Нет порочной страсти к наживе, грубые желания держатся под рациональным контролем. Например, частному капиталисту, жадной личности в цилиндре, нет места в пелагианском обществе. Следовательно, средствами производства распоряжается государство, государство — единственный босс. Но желание государства — желание гражданина, следовательно, гражданин трудится для самого себя. Более счастливое существование невозможно представить. Только помните, — пугающим полушепотом сказал Тристрам, — помните, что мечты всегда несколько опережают реальность. Что убивает мечту? Что ее убивает, а? — Он вдруг грохнул по столу, как по крупному барабану, и прокричал крещендо: — Разочарование. Разочарование. РАЗОЧАРОВАНИЕ. — И просиял. — Правители, — сказал он благоразумным тоном, — разочаровываются, обнаруживая, что люди не так хороши, как они думали. Убаюканные мечтами о совершенстве, они ужасаются, когда срывают печать и видят людей такими, каковы они на самом деле. Возникает необходимость попробовать силой принудить граждан к добродетели. Вновь провозглашаются законы, грубо и поспешно сколачивается система проведения этих законов в жизнь. Вместе с разочарованием открывается перспектива хаоса. Иррациональность, паника. Когда разум уходит, приходит чудовище. Зверства! — вскричал Тристрам. Класс наконец заинтересовался. — Побои. Тайная полиция. Пытки в ярко освещенных камерах. Осуждение без суда. Ногти вырывают клещами. Дыба. Обливание холодной водой. Глаза выдавливают. Расстрельные роты на холодной заре. И все это из-за разочарования. Интерфаза.

Он очень мило улыбнулся классу. Класс жаждал еще рассказов о зверствах. Вытаращенные глаза горят, рты разинуты.

— Сэр, — спросил Беллингем, — что такое обливание холодной водой?

Глава 5

Беатрис-Джоанна, оставив за спиной пустыню животворной холодной воды, вошла в открытый зев Министерства, в пасть, откуда пахло так, словно ее тщательно прополоскали дезинфицирующим раствором. Протолкалась к какому-то кабинету, гордо украшенному надписью: «УТЕШИТЕЛЬНЫЕ». Огромное количество осиротевших матерей ожидало у барьера, кое-кто — из числа говоривших с налетом безответственности — в праздничных выходных платьях, зажав в руках свидетельства о смерти, будто пропуск в лучшие времена. Стоял запах дешевого спиртного — алк, так его называли, — и Беатрис-Джоанна видела огрубевшую кожу, мутные глаза закоренелых алкоголичек. Времена заклада утюгов кончились; государство платило за детоубийство.