Не Сволочи, или Дети-разведчики в тылу врага - Валерий Сафонов

— Задержите его! Задержите!

Сквозь толпу, не оглядываясь по сторонам, торопливо пробирался к выходу человек. Он изо всех сил работал локтями, лавировал, увертывался от встречных, расталкивал их небольшим чемоданом. Чернявое горбоносое лицо его с жесткими карими глазами выражало нетерпение и страх. За ним, приближаясь с каждым шагом, продвигался преследователь.

Через несколько минут пассажир с чемоданом был задержан.

Человек, который скрывался почти пятнадцать лет, наконец попал в руки правосудия».

Это — развернутая цитата из одной книги (а их вышло в свое время несколько), посвященной трагической и героической истории молодежного подполья (тогда его называли комсомольско-молодежным подпольем, хотя к его созданию комсомол решительно никакого отношения не имел), действовавшего в период немецко-фашистской оккупации в городе Людиново нынешней Калужской области.

Примерно так же описывали сцену задержания палача людиновских подпольщиков Дмитрия Иванова на Павелецком вокзале Москвы 10 ноября 1956 года и многие журналисты из центральных и местных газет, освещавших впоследствии судебный процесс над ним. Дескать, опознал изменника Родины один из жителей Людинова, знавший Иванова в лицо и случайно оказавшийся в этот день, час и минуты на платформе. По некоторым газетным публикациям, он был в числе встречающих, по иным — ехал в одном купе с Ивановым аж из Орджоникидзе.

Примечательно, что в материалах следственного дела этот «случайный опознаватель» не фигурирует ни разу. Не появлялся он в качестве свидетеля и на открытом судебном процессе над Ивановым в Людинове.

Потому что все обстояло совсем не так, вернее, не совсем так.

Начнем с того, что никогда поезда дальнего следования с благословенных кавказских курортов на Павелецкий вокзал не прибывали и туда же с него не отправлялись. Не только москвичи, миллионы приезжих ведают, что на то существует вокзал Курский.

И подошла к перрону в то утро, 10 ноября 1956 года, не вереница вагонов поезда дальнего следования, а обыкновенная замызганная, довоенной постройки подмосковная электричка. Люди старшего поколения помнят, что дверцы у них еще свободно открывались внутрь, а не раздвигались автоматически только на остановках. И вывалились на платформу из вагонов не загорелые курортники с чемоданами и дощатыми деревянными ящичками с ручками, сквозь планки которых выглядывали немыслимых размеров яблоки, груши, виноград и прочие дары щедрого юга, а обыкновенные подмосковные колхозники и колхозницы, облаченные в неизменные телогрейки и черные плисовые жакеты. Выволакивали они на перрон мешки с картошкой, неказистой на вид, но кто толк знает, тот ее оценит — желто-зеленой антоновкой, корзины со свежими домашними яичками, а то и битыми курами. Понятное дело, никто их с цветами и восторженными возгласами не встречал. Вечером они будут возвращаться кто в Востряково, кто в Домодедово, кто еще куда подальше с теми же мешками, но уже полегче, зато таящими в своих недрах батоны отдельной и ветчиннорубленной колбасы и брикеты сливочного масла, потому как в их сельских магазинах, кроме ржавой селедки, банок с крабовыми консервами и лоснящихся глыб подозрительного продукта, именуемого «комбижиром», ничего не водилось, хотя продовольственные карточки были отменены еще десять лет назад. Водку из Москвы не везли, ее, и обыкновенной «муховки» с красной сургучной головкой, и «Московской» по двадцать три девяносто в дореформенных ценах, в тех же сельпо было предостаточно.

От одного из мужчин лет тридцати пяти, вышедшего из вагона, и попахивало, если принюхаться, чуть-чуть со вчерашнего дня, подправленного утречком для здоровья этой самой «Московской». Никакого чемодана, ни большого, ни маленького, при нем не имелось. За ним шел еще один мужчина, того же примерно возраста, но ростом чуть пониже. В какой-то момент он вдруг снял с головы кепку и пригладил волосы ладонью, едва заметно при этом кивнув в сторону того попутчика, что был ростом повыше.

В этот-то момент и раздался истошный крик: «Задержите его! Задержите!», обращенный к тому самому, что повыше. В тот же миг, словно из-под земли, на перроне выросли два дюжих сержанта железнодорожной милиции.

— В чем дело, гражданин? — строго спросил один из них.

— Это полицай! Я узнал его! — продолжал невесть откуда взявшийся какой-то гражданин. — Иванов ему фамилия! Полицай немецкий!

— Попрошу ваши документы, гражданин, — произнес, козырнув, старший наряда с тремя лычками на погонах. Второй, с двумя лычками, меж тем как-то невзначай очутился чуть сзади и сбоку от гражданина, обозванного «полицаем».[2]

— Никакой я не Иванов, и никакой не полицай, моя фамилия Петров, — несколько растерянно, но твердо ответил задержанный и вытащил паспорт.

— Действительно, Петров, — протянул сержант, сверив фотографию с обличьем темноволосого, носатого мужчины.

— Врет он, это Иванов! — в крике продолжал настаивать неизвестный обличитель.

— Вот что, гражданин, — поколебавшись, вроде бы, решил наконец сержант, — пройдемте до отделения, там начальство разберется.

И шагнул сквозь мгновенно сгрудившуюся вокруг толпу зевак.

В вокзальном отделении милиции задержанного вежливо, но очень умело обыскали. Обнаружено при нем, как обозначено в составленном протоколе, было:

— паспорт на имя Петрова Александра Ивановича, 1923 года рождения, уроженца города Смоленска, серия И-ШЯ № 684 668, выданный райотделом милиции МВД по ИПТУ на Дальнем Севере в поселке Усть-Нера, что в Якутии;

— удостоверение шофера 3-го класса № 131 289 и талон к нему;

— справка об освобождении из заключения № 0 019 880 от 21 февраля 1955 года;

— профсоюзный билет № 1 696 190;

— производственная характеристика;

— два талона к путевке в дом отдыха;

— использованный железнодорожный билет от станции Орджоникидзе до станции Москва;

— фотографии — четыре штуки;

— записная книжка с множеством фамилий, адресов и телефонов;

— денег — десять рублей.

Вел себя на протяжении всей этой малоприятной процедуры задержанный Петров спокойно, только пожимал время от времени плечами и повторял, что произошла какая-то ошибка. С ним никто не спорил, только дежурный по отделению капитан милиции заметил, когда все закончилось, что, дескать, если ошибка, то отпустим, еще и извинимся.

Меж тем гражданин обличитель как-то незаметно исчез сам собой. Впрочем, нужды в нем особой больше вовсе и не было, потому что полицая Иванова на самом деле он никогда в жизни и в глаза не видывал, да и в оккупированных местностях никогда не проживал, потому как всю войну провел в действующей армии на разных фронтах и в тыловых госпиталях. Фамилия его ни в каких официальных документах (а они все, аккуратно подшитые в пожелтевших от времени папках, сохранились до наших дней) не числится.