Внизу - Сергей Семенов

– - Нет, прибавишь, -- еле сдерживая себя, воскликнул Молодцов, и на лице его выступила краска, -- теплое слово иногда многое может принесть.

– - Какой толк в словах, слова -- вода, понимая, что малый начинает горячиться, но сам чувствуй спокойствие, сказал Золотов.

– - И вода имеет силу, да еще какую.

– - Сила не в силе, а в правде.

– - А какая в вас правда? -- запальчиво воскликнул Молодцов. -- У вас никакой правды нет, а одно самолюбие. Вы только себя любите, а других ни во что не цените. Все у вас или дураки, или подлецы. Вы, конечно, умный человек, опытный, я вас очень уважаю. Мне не приходилось больше из своего брата встречать таких, но иной раз мне бывает тошно вас слушать.

Золотов громко рассмеялся.

– - Где ж тебе меня слушать, тебе весь век своих божков не переслушать.

– - У меня божков нет…

– - Как нет! Я видел, какой ты вчера из редакции-то пришел. Тебя помазали там по губам, а ты втюрился, как голодный в кашу. Тебе теперь ради них хоть на стену лезть.

– - Да хоть и так, нешто я не имею на это права? Я всегда за них заступлюсь, если их будет чернить кто…

– - Кто их будет чернить, они сами себя чернят, -- сурово перебил Золотов.

– - Нет, вы их подчеркиваете… Ну, как вы их ни черните, а ихнее при них и останется. Все-таки они самые благородные люди. Глядя на них, я другой свет увидал. Слышите ль, другой свет… Словно я вот поднялся на высокую гору или восхитился до седьмого неба. Я увидал и чувствую то, о чем никогда не думал и чего предполагать не мог. Я теперь где хошь скажу, что только такие вот и есть настоящие люди. А настоящие они люди потому, что образованные. Образованность важнее всего на свете. Человек только тогда будет на человека похож, когда он образуется. От невежества вся беда на земле, вся неправда, людская низость, трусость. А образование выведет все несчастия, и дикость, и грубость, которые угнетают людей. Оно всех поравняет между собой, всех примирит.

– - Вот что-о? -- серьезно и нахмурив брови протянул Золотов. -- Вот какие песни ты запел.

– - И буду петь… Сам буду петь и завещаю всем, кто хочет правды в жизни и стремится к ней.

– - Ну, а мне сейчас хочется не правды, а чаю, -- все более хмурясь, проговорил Золотов, -- и я примусь-ка за него. С тобой говорить -- то надо прежде горло промочить.

Золотов не спеша налил себе чаю, вылил половину из стакана в блюдечко и, поднеся блюдечко ко рту, стал медленно, с видимым удовольствием схлебывать чай.

Молодцов как будто бы растерялся от такого неожиданного перерыва разговора, тоже подсел к столу и начал барабанить пальцами.

Агаша, дошив шов, откусила нитку и, отложив шитье, в свою очередь подошла к столу и стала наливать себе чаю.

– - А вам налить, Федор Николаевич?

– - Налейте, -- сказал Молодцов.

Подвинув налитый стакан Молодцову и выливая свою чашку на блюдечко, Агаша проговорила:

– - Вы хорошо говорите, Федор Николаевич, про образованность-то, и верно это.

– - Конечно, верно, -- облокачиваясь на стол обоими локтями и подпирая рукой голову, вымолвил Молодцов. -- В нашем быту только грубость и зверство. Я перевидал не мало всякого народу: и рабочих, и хозяев, и купцов. Какой из них ни умница, какой ни знающий, а все у них нет того, что у ученых людей. У них у всех на первом плане свои делишки, об них только они и думают, ими живут. А образованный человек живет и думает для всех. Он обо всем понимает и всякому желает добра. А это выше всего. Только когда один понимает об другом, смотрит на него с уважением, признает человеческое достоинство в нем, -- только тогда возможна хорошая жизнь на белом свете, а без этого не жизнь, а мыканье, бойня или травля… А образованные и способны на это. Я думаю, эти люди -- святые. Они никогда никого не могут обидеть. Я думаю, они никогда не сердятся, не ссорятся. Они всей своей жизнью другим светят…

– - Никто никогда другим не светит, -- опять подал голос Золотов, и в тоне его послышалась ирония. -- Если будешь светить другим, то скоро сам ослепнешь, -- это какой-то преподобный сказал.

– - Если по-вашему рассуждать, то, може, ваша правда, -- грубо проговорил Молодцов.

Но Золотов не обратил на его тон никакого внимания и добавил:

– - Конечно, правда, светить другим дело невыгодное, -- то ли дело нагревать.

– - Вот и тот, что тогда заступился за меня, тоже, бывало, только и говорил о других, -- сказала Агаша. -- Придет он с ниверситета, окончит урок, зайдет к нам. Что вы, скажешь ему, все волнуетесь, себе в этом мешаете и другим дело делать не даете. Неужели нельзя спокойно учиться? Нет, скажет, нельзя, много непорядков среди людей. Благородный человек не может спокойно глядеть на это.

– - Когда они учатся, все благородное говорят, -- двусмысленно улыбаясь, проговорил Золотов, -- а как учиться кончат да местечко получат, все хорошие слова забудут.

– - Вы все насмешничаете, а у меня над этим смеяться духу не хватает. Они -- наши просветители. Без них не было бы у нас ни настоящего порядка, ни благоустройства.

– - А теперь они есть? -- уставясь на Молодцова и хитро улыбаясь, спросил Золотов.

– - Конечно есть.

– - Будет болтать зря, -- изменяя выражение лица и хмуря брови, отрезал Золотов. -- Нет и не будет… Не будет от них, по крайней мере. Сделать на пользу другим что-нибудь можно тогда, когда ты сам видишь, в чем для тебя польза. А они ее не видят.

– - Почему вы это знаете? -- то краснея, то бледнея и совсем готовый потерять самообладание, спросил Молодцов.

– - Я знаю… Я, брат, все хорошо знаю. Меня, как и тебя, господь наделил не глиняным горшком вместо головы, а настоящей головой. Мне с малолетства все узнать хотелось, и, на мое счастье, я попал в такое мастерство, где книг-то сколько хочешь и бери ты какую хочешь. Я занимался с двенадцати лет, а теперь мне пятьдесят два года, за сорок-то лет я перечитал, что умные люди пишут столько, сколько другой хлебопек за всю жизнь теста не перемесит. Сперва-наперво-то я на них бросался, как ворона на зайца. Бывало, выберешь, что позабористее, и сосешь ее до полночи, а под праздник-то и всю ночь. Все думал, вот дело найду, вот дело найду.

– - А по-вашему, в книжках не дело? -- иронически кривя губы, спросил Молодцов.

– - Есть в иных и дело, -- спокойно сказал Золотов. -- Ну, только не во всякой… Я теперь и без книг вижу, что кто в самом деле хочет прожить правильно, тот найдет себе путь.

– - Как же, по-вашему, нужно поступать, если кто хочет жить по-человечески? -- не без задора спросил Молодцов.

– - Жить по-человечески, -- ответил Золотов.

– - Легко это сказать…

– - Легко и сделать… Не ищи в селе, а ищи в себе. Живу только я, я и должен свою задачу разрешать. Нужно только мне человеком быть, а там весь мир по моей дудке запляшет…

– - Как же, дожидайтесь, он на вас и внимания не обратит.

– - Ну, в дураках не останется, -- деланно засмеявшись, воскликнул Золотов. -- Я устроюсь, как тому лучше быть нельзя, а он на меня внимания не обратит… Ну, черт с ним… Сама себя раба бьет, что не чисто жнет. Уж если я его хорошим примером не проберу, то другим-то средством я ничего не поделаю.

– - Все это будто бы ясно и просто, а подумаешь -- не очень просто, -- задумчиво проговорил Молодцов и так присиротел, что его стало жалко Ефросинье.

– - Будет вам языки-то чесать, дайте им отдыху, -- сказала она. -- Ишь Федор Николаевич голову повесил, что ты все смущаешь его.

– - Ты, когда печку затопишь, на горшки больше внимание обращай, а на нас тебе глядеть нечего, -- огрызнулся Золотов и, вылезши из-за стола, подошел к своей постели и стал снова закуривать папироску.

– - Эх, карахтер, -- вздохнув, проговорила Ефросинья, -- умолила твоя жена у бога, что ты только гостить домой приходишь, что бы тогда было, если бы ты весь год дома жил?

Агаша налила Молодцову еще стакан и себе чашку. Она чай пила неохотно, но ее, должно быть, интересовала беседа, к которой она очень внимательно прислушивалась.

– - Слуги нашему брату есть, и друзья имеются, -- продолжал, уже сидя на постели, Золотов, -- только мало их. Много званых, да мало избранных. Попадаются часто, которые зовут себя такими, а разберись в них -- они совсем не слуги и не друзья, а те же господа. Они хотя и берутся за народную работу, ну, только так берутся, чтобы командовать, а не служить. Они думают, что вот если они будут командовать, то другим, кем они будут командовать, так будет жить, как нельзя лучше, просто умирать не надо. А такие радетели всегда были. В старину они терлись около правителей и правители давали им вотчину. Ну, потом эти вотчины-то у них отняли, а закваску-то не отняли. Вот они в другом виде стали вотчины искать, -- и покормиться чтобы от них, и гонор свой ублажить…

– - Вы думаете, к этому они только и тянутся?

– - Непременно, а то что же. Как они зародились господа, так ими и подохнут. В них с материнским молоком всосалось это чужеспинничество-то, они от него отделаться-то и не могут. Для них вся честь -- к другому на плечи залезть, а не то чтобы от трудов праведных хлеб есть. И вот кто какую вотчину получил, тот так курс держит, что отдай все -- да мало, ну, а кому не досталось, тот ударится в тоску -- в пессимизм. Все это, о чем недавно в журналах расписывали, ты думаешь, отчего пошло? Да оттого, что у этих господ крепостных нету, которые им бы все, что желательно, добывали, им приходится самим себя оправдывать; ну а кто привык на готовых хлебах весь век жить, тот уж за работой песни не запоет. Это ему уж несручно. Если бы ему банк открыть да за границу ход дать, и у него бы пессимизм пропал, а без этого он только ноет да страдальца из себя изображает. Мы, говорит, несчастные… Нет, вы не несчастные… вы паскудники… Вами бы нужно гати гатить, а не любоваться, как вы киснете. Несчастные те, кто вас поит, кормит да все ваши тягости на себе несет. Им за вас придется перед богом отвечать. Он скажет: я сам бесплодную смоковницу проклял, а вы ее питали, вы моей воле противились. Зачем, скажет, вы терпели таких гадов, дрянышей и поганцев, которые ненавидят труд, знать не хотят о страданиях через них других людей, которые не живут, а только коптят небо, которые пусты и глухи к божеской правде и не хотят думать о правде человеческой. Они пристают к тем, которые болеют о страданиях народа, а как только получается возможность забраться к кому-нибудь на плечи, то из них сейчас же выметают вон всякие понятия о братстве и равноправности, и они тотчас же становятся самыми образцовыми угнетателями.