Бобыль - Дмитрий Григорович

Фекла вынула из фонаря оплывшую свечку и поднесла ее почти к самому полу. Марья Петровна явственно увидела тогда при желтоватом, трепетном свете огарка длинный, костлявый образ старика лет восьмидесяти. Продолговатое, правильное лицо его, обрамленное реденькими сероватыми волосами, мягкими как пух, склонялось на узенькую сухощавую грудь, еле-еле прикрытую дырявой рубахой, из которой выглядывали также тщедушные плечи и локти. Рубашка была мокра до последней ниточки; казалось, все члены старика съеживались под ней как осенние листья, прохваченные морозом. Черная тень, спускаясь от сухого подбородка прямо на середину груди, скользила по ней угловатою, глубокою извилиной и выказывала еще резче ее худобу и впадины; но, несмотря на некоторую резкость, придаваемую чертам этого человека его чрезмерною худобою и грубыми пятнами света и тени, лицо его сохраняло выражение самое кроткое и тихое; даже запекшиеся, побелевшие губы дышали тем невыразимым добродушием, которое как бы просвечивалось во всей его наружности. Старик, как уже сказано, лежал на полу; костлявое туловище его, слегка приподнятое локтем правой руки, бросало густую тень на стену и лавку, в которую упирались его длинные ноги, перепутанные онучами. Левая рука бедняка безжизненно покоилась на жиденькой холстяной суме в заплатках и поношенной шапке. Последние два предмета обозначали на полу следы воды, которою были пропитаны.

Страдальческая наружность бедняка, возбуждавшая невольное сочувствие, успокоила мало-помалу Марью Петровну. Она нагнулась и сделала шаг вперед. Старик, узнав в ней тотчас же барыню, хотел было привстать; но усилие его оказалось бесполезным, и он снова опустился на локоть. Подняв дрожащую руку на грудь, он устремил на нее мутные глаза свои и сказал с сильною одышкою:

– Простите, матушка… встать-то не смогу никак, не взыщите… сударыня… силой-то больно плох стал.

– Не надо, не надо, – торопливо проговорила Maрья Петровна, – ничего, лежи, старичок… лежи; что с тобою? чем ты болен?

Старик опять попробовал было приподняться, закашлялся и вымолвил, останавливаясь почти на каждом слове:

– Грудь одолела… ломит все… матушка… ходить не дает… Одышка тяготит больно меня… Уж пятый месяц так-то бьюсь с ней… сударыня…

– Что ж ты, застудил ее, что ли?

– Нет, матушка, – продолжал бедняк, опуская в изнеможении голову, – не застудил ее… зашиб добре…

– Э, да как же это случилось?

– Я кровельщик… сударыня; у нас в вотчине… мельницу ветряную ставили… Народ-то все молодой… меня и послали… кровлю свести, вишь, понадобилось… Время-то ненастное стояло… по весне было, матушка… Я и скатись с нее… да вот грудью-то и упал на бревна… Ох!… С той поры так-то вот все и бьюсь… с ней…

– Э-э-э, старичок, – перебила Марья Петровна, жалостливо качая головой, – да тебе бы тогда надо было кровь пустить или сходить тотчас же в город к лекарю…

– Был, матушка, – отвечал старик ослабевшим голосом, – да не приняли… Места, вишь, в ту пору не было… О… ох!…

Усилия, какие употреблял бедняк, чтобы говорить с помещицей, казалось, превышали его силы; едва произнес он последнее слово, как звук уже замер на устах его, одышка и хриплый кашель, которому конца не было, совсем одолели старика. Внезапно лицо его искривилось, руки брякнули оземь, и он покатился на солому.

– Воды! Фекла, скорей воды! – завопила Марья Петровна, мотаясь как угорелая. – Господи боже мой! Заступница наша, пресвятая богородица… Скорей, Фекла, спрысни ему лицо… Господи, что с ним такое?

– Ох, матушка-барыня, – твердила не менее испуганная скотница, поливая без милосердия голову старика студеной водой, – с ним это не впервые… как только пришел он сюда, тоже вот такое попритчилось… Ох! чего доброго, помрет еще, пожалуй… Спросить бы его, барыня, откуда он… все бы, кажись, не так опасливо… Эка беда какая!…

В это время старик глубоко вздохнул, открыл глаза и медленно начал приподниматься; он как будто совестился оставаться в таком положении при барыне.

– Откуда ты, старичок? – спросила Марья Петровна, тряся головою сильнее обыкновенного.

Старик тотчас же заметил выражение беспокойства на лице барыни; он, вероятно, также понял причину ее опасений и вместе с тем все, что ему угрожало в таком случае. Стараясь по возможности придать лицу своему бодрое и спокойное выражение, он произнес с меньшею, однако, против прежнего твердостью:

– Вот, матушка, как словно теперь полегче стало… Со мной так-то бывает… Оно ничего, сударыня… ничего… не откажите только своею милостию… не гоните меня без помощи, как другие. (Тут он устремил на нее умоляющий, влажный взор.) Оно ничего, матушка, прошло, ты не бойся… на силы-то больно я понадеялся… прошел добре много, сударыня…

– Да ты откуда? – спросила Марья Петровна.

– Я-то? – простонал старик.

– Да, из каких ты мест?

– Издалече… верст за девяносто…

– Чьих господ?

– Бакушиной… Анастасии Семеновны… матушка…

– Э-э-э, – перебила Марья Петровна, потряхивая головой, – экой ты какой, старичок, право! да тебе бы лучше подождать в городе, пока место в больнице не очистилось…

– Я и сам думал, сударыня, – заметил старик, – да сказали: долго придется так-то ждать… Я и пошел опять в деревню…

– Оно бы лучше было, хоть в деревне бы дождался… в больнице тебя бы, наверное, вылечили…

– Не у кого было, сударыня, жить в деревне-то, – отвечал со вздохом бедняк, – землицы и избенки нету у меня, матушка… Я по старости с пашни-то уже девятый год снят… затяглым считаюсь… семьи нет, одинокий…

– У кого же ты жил?

– Да у своего же мужичка… на хлебах… Подсоблял ему кое-что править… пока господь сил не отнял… Он меня и кормил, матушка… Ну, как сил-то не стало, случилась со мной беда-то, расшибся, пришел ему в тяготу… Он кормить-то и не стал меня… Вестимо, в чужих людях даром хлеба не дадут…

– Так неужто у тебя никого нет из родни в деревне?

– Есть, матушка… дочка есть… – отвечал он, оживляясь, – да только не в деревне у нас… За садовником она, в тридцати верстах отселева живет… К ней-то я, сударыня, и пошел, и лето, почитай, все у нее прожил… да так же, сударыня, люди они бедные, – прибавил он после вздоха, – в тягость я им пришелся… Они-то не сказывали, да вижу сам, невмоготу им стало кормить меня, старика… я и пошел побираться… Вот в Заполье ономнясь проведал я про твою милость… и пришел к тебе… да, видно, чрез силу шел-то, время холодное, ненастье такое… мне хуже и стало… Не оставь, матушка, меня своею милостью… век буду за тебя молить бога; мне у тебя здесь так-то хорошо… изба теплая… совсем обогреюсь… не оставь… родимая…

– Погоди, погоди, бедный старичок, погоди, – сказала Марья Петровна, – отдохни здесь, сейчас пришлю тебе лекарства… Напьешься горяченького, и груди легче станет… и мази также пришлю тебе…

Старик не отвечал ни слова, но взгляд, брошенный им на барыню, передавал его благодарность лучше всякой речи. Марья Петровна и Фекла, успевшая уже в это время воткнуть огарок в фонарь, вышли из избы.

– Ну, что у вас там такое случилось? – спросила Софья Ивановна, встречая соседку в «аптеке». Что это за старик?

– Ох, душенька Софья Ивановна, лучше и не спрашивайте! – могла только проговорить помещица. – Ох! представьте, – продолжала она, разводя руками, – какой-то старик, старый-старый, пришел за девяносто верст в эту погоду, и уж чуть-то живехонек… Грудь расшиб, бедненький, с мельницы упал… Ох! не знаю, право, чем бы ему помочь… бузины разве с шалфеем сварить… пусть напьется горяченького, оно мягчит, а потом велю Палашке натереть ему грудь оподельдоком… как вы думаете?

– Смотрите, Марья Петровна, не нажить бы вам бед с вашими лечениями! Сами же говорите, что старик этот чуть живехонек… Ну, а как он вдруг да отдаст у вас богу душу, умрет, что вы думаете? Знаете ли, какое это дело? Да тут от суда не отделаешься. Разве не слышали, каких хлопот нажил себе чрез такой же точно случай Егор Иванович Редечкин третьего года?… Христос с вами, Марья Петровна, что вы делаете?…

– Ох, Софья Ивановна, не пугайте меня, душенька, у меня и так сердце не на месте! – воскликнула в страхе старуха. – Палашка! Палашка! поди сюда, дура, влезь поскорей на стул да сними вон с того шестка два пучочка травы… Ну, беги теперь в кухню, спроси медный чайник у Прасковьи и неси его в ту комнату… Что, печка еще топится?

– Топится.

– Ну, хорошо; так беги же, смотри, скорей… Напою его, Софья Ивановна, тепленькой бузиной, авось господь не попустит такой беды…

Минуту спустя Марья Петровна сидела перед печкой, заставляя рябую Палашку мешать целебные травы и в то же время твердя молитвы. Софья Ивановна вместе с поручицей, все еще вязавшей чулок, расположилась подле нее. Первая не переставала повторять соседке свои опасения, подтверждая их каждый раз случаем с Егором Ивановичем Редечкиным.