Евангелие от Сына Божия - Норман Мейлер

В этом городе жил сын Ирода Великого, Ирод Антипа, ставший правителем Галилеи, Идумеи и Иудеи. Я видел порой его торжественный кортеж на улицах Сепфориса и сам не знал, отчего вскипает в жилах моя кровь, отчего рвется из груди сердце. Сердце подсказывало мне то, о чем молчали память и разум. Я не знал, почему мне следует бояться царя Ирода Антипы. Я знал лишь одно: за работой забываются все дурные (да и добрые) чувства. Я работал с тщанием и готовился посвятить плотницкому искусству всю мою жизнь.

8

Иосиф любил повторять:

— Доски, соединенные лишь руками, но бережными и неравнодушными, подогнаны ровнехонько, они сами льнут друг к другу, как супруги в богоугодном брачном союзе. А доски, сколоченные железными гвоздями, распадутся, едва эти гвозди проржавеют. Они распадутся, как брак, искореженный ржавчиной измены.

Уж не знаю, по этой ли причине или по какой другой, но в первые семь лет ученичества никому из нас железных инструментов не давали и работали мы только с бронзой. Иосиф часто рассказывал, как проверяли в древности мастерство плотника. А еще он описывал шкатулочки, которые изготовляли египтяне из таких неблагородных пород, как акация, смоковница и тамариск. Древесина у них волокнистая, узловатая, и каждую поверхность надо было покрыть краской и сусальным золотом. Эти творения египтян, хоть и выполнялись бронзовыми инструментами, превосходили наши по красоте и изяществу. У Иосифа хранилась одна такая шкатулка, и он не уставал дивиться ее округлым, похожим на голубиные хвосты углам.

Железными инструментами мы начали пользоваться с осторожностью, даже с опаской. Все ученики знали про видения пророка Даниила и помнили, что клыки четвертого зверя были как раз железными и крепость их навевала ужас.

Но я учился — вопреки страхам. И через некоторое время уже мог управляться с железными орудиями и знал подходы к самой разной заморской древесине: клену, березе, дубу, тису, ели, липе и кедру. Из дуба мы обычно делали дверные косяки, из гибкого, податливого клена — кровати, а душистый кедр оставляли для сундуков и комодов. Крепкая, как камень, дикая олива шла на рукояти для инструментов.

У меня завелись приятели среди ремесленников — подмастерья ювелиров, работавших по золоту и серебру. Мы даже обсуждали, не поехать ли из Сепфориса в Рим — поучиться у тамошних искусников. Впрочем, дальше разговоров дело не шло. Ведь мы неукоснительно соблюдали ежедневные очистительные обряды, а Рим — как мы знали — кишел грешниками. Сам император с императрицей предавались такому разврату, что люди не упоминали об этом вслух — из боязни, что языки их покроются язвами.

Итак, я гордился своим ремеслом и уважал инструменты, помогавшие мне в работе. В ящике у меня лежали напильник и рубанок, молоток и сверло, бурав и тесло, локоть и пила, три стамески и полукруглое долото. Главным же инструментом было мое умение обращаться с деревом.

Когда мы делали еловый пол, мы непременно молились, чтобы он не загорелся. Потому что огонь всегда тянется к ели. А над изделиями из зимнего дуба мы читали другую молитву, так как его древесина подвержена гниению. Зато кипарис — порода благословенная, ее никогда не точит древесный червь.

Иосиф научил нас также многим видам каменной кладки, показал, как делать фундаменты для больших зданий, и поведал о материале, называемом пуццолан. Это особые комья, которые извергают вулканы к югу от Рима. Из смешанного с известью пуццолана получается цемент. Все эти знания заставили меня задуматься о мудрости Господа. Как хорошо знает Он все, что сотворил! Поэтому комья, изрыгнутые далеким вулканом, и могут за тридевять земель обрести новую жизнь и скрепить камни, из которых сложен дом. Я часто размышлял о сотворенных Им разнообразных веществах, в которые мы вкладываем свой труд.

9

Мое ремесло приносило душе покой. Но редок покой, ничем не нарушаемый и не омраченный. Еще когда Иосиф доживал последние дни, я стал мечтать о Большом иерусалимском храме. Вдруг мне не поздно выучиться работать по золоту и серебру? Я смог бы изготовить для Храма священный алтарь. В то же время мысли эти меня немало смущали, так как горло от них перехватывала душная алчность. И я засомневался: стоит ли простому плотнику работать с золотом?.. Но все-таки я был готов. Только не знал к чему. Порой казалось, что внутри у меня заключен еще один, неведомый мне человек,

Иосиф умер, и я оплакивал его смерть. Но душа моя пребывала в смятении: в памяти всплыл секрет, который Иосиф поведал мне когда-то. Я вспомнил, что истинный отец мой — Господь, но не мог постигнуть, в чем и как это выразится. Он был по-прежнему далек. Временами мне мерещилось, что Он вот-вот появится, — но Его не было. Я жаждал новой мудрости.

Тогда-то я и решил совершить паломничество к пророку и праведнику по имени Иоанн Креститель. Признаюсь, я был знаком с ним еще до встречи, и это не преувеличение, а истинная правда, поскольку он приходился мне троюродным братом. Моя мать вспоминала Иоанна часто и — наперекор всеобщему о нем мнению — одобрительно. Порицали же его фарисеи. Вообще-то назаретские фарисеи были правоверными евреями, хотя, разумеется, уступали в набожности нам, ессеям. Однако толстобрюхие фарисеи принадлежали по большей части к купеческому сословию и любили не только поесть. Многие их помыслы и деяния были нечисты. Эти-то погрязшие в грехе люди и позволяли себе отзываться об Иоанне как о дикаре, Я же ощущал близость к брату. Незнакомый, он казался мне родным. Объединяла нас и тайна нашего зачатия.

Захария, отец Иоанна, был ессейским священником, а мать — той самой Елисаветой, которую моя мать навещала, когда носила меня. Отличавшаяся крайним благочестием Елисавета была тонка и суха, как былинка. Худ был и Захария, поскольку оба считали, что тело — святилище Господне и лишь из чистого тела можно возносить молитвы, борясь с силами зла.

Так, соблюдая чистоту, они и остались бездетными. И жили вполне счастливо. Но настал день, когда Елисавета пожалела о бесплодности своего чрева. Однажды она даже обратилась к Богу с просьбой даровать ей дитя. И Господь внял молитве.

В то утро Захария стоял один у алтаря и исполнял священнические обряды, и вдруг к нему слетел ангел (кстати, тот самый архангел Гавриил, что через шесть месяцев явится моей матери).

Ангел промолвил:

— Не бойся, Захария. Я принес добрую весть. Елисавета родит сына.

Но Захарии стало не по себе. Прежде ангелы ему никогда не являлись. И он сказал:

— Я уже стар. И жена моя стара. Кто ты таков?

Тут Гавриил рассердился:

— Раз не веришь мне, останешься не мым, пока Елисавета не разродится.

И когда Захария вышел из синагоги, он не мог произнести ни слова. Лишь хрип да мычание доносились из его рта.

Он вернулся домой и смирился со своей немотой. Вскоре, однако, ему пришлось дивиться новому чуду. Ибо, потеряв речь, он вновь обрел мужскую силу. Плоть его поднялась, даровала Елисавете семя, и она зачала.

Боясь не выносить Богоданное дитя, Елисавета не покидала постели. Но ребенок во чреве все не шевелился.

Эта беременность длилась уже шесть месяцев, когда Гавриил наведался к моей матери. И Мария, оставив Иосифа раздумывать о том, как осуществлять опекунство над беременной девственницей, отправилась в горы — навестить свою двоюродную сестру.

Едва Елисавета увидела мою мать на пороге, ребенок у нее в животе забился, и она, возликовав, воскликнула:

— Мария, ты благословенна! Из поколения в поколение будут благодарить тебя люди.

Марии польстили эти слова. Елисавета была женщиной знатной: род ее (со стороны, не связанной с моей матерью} восходил к Аарону, брату самого Моисея. Благословение Елисаветы запало в душу Марии, и наряду со смирением в ней поселилась гордыня. Немногие осмеливались с нею спорить. На все возражения она отвечала:

— Тот, кто всемогущ, наделил меня ве ликой милостью.

Вскоре она совершенно уверовала, что изрекает одни лишь непреложные истины. Иоанну Крестителю она явно благоволила и любила вспоминать:

— Только Елисавета увидела меня, Иоанн зашевелился у нее во чреве.

В день, когда мой троюродный брат появился на свет, Захария вновь обрел дар речи и смог благословить сына.

И вот Иоанн вырос. Был он тощ — куда худее Захарии и Елисаветы. Жил отшельником в пустыне и проповедовал у излучины реки Иордан. Паломники, желавшие отмолить многие грехи свои, стекались сюда толпами. Иоанн вкладывал в проповеди такую силу слова и страсть души, что первосвященник Большого храма прислал из Иерусалима левитов, чтобы спросить его:

— Кто ты? Уж не Христос ли?

«Христос» — по-гречески «мессия». Многие просвещенные иерусалимцы предпочитают изъясняться по-гречески.

Но Иоанн ответил:

— Я крещу водой, и только водой. Я не Мессия.