Шествие императрицы, или Ворота в Византию - Руфин Гордин

Это был тот случай, когда она не могла топнуть ногой, повелеть, послать чиновничью либо гвардейскую свору с приказом: употребить силу.

Ее власть, власть российской императрицы, не распространялась на Павловск. То была империя в империи, государство в государстве. И она более всего опасалась бунта. Упаси Бог!

Народ оказывал Павлу почести ровно государю императору. Он заранее воздвигал наследнику трон. Как бы она ни была милостива, сколько бы послаблений ни делалось — все едино. Она была немка. С немцами же связывались всяческие беды и утеснения.

А Павел-то? Будто он не был немцем! Разве что единые капли русской крови примешались в нем. А так Романовы давно перестали быть таковыми — со времен Петра Великого. Петр изрядно потрудился, дабы Россию онемечить: сам оженился на лютерке и дочь свою выдал за немецкого принца. Он-то и положил всему начало.

Редко, очень редко, но случалось, Екатерину охватывало чувство обиды и бессилия. Так было и на этот раз. Ей казалось, что ни в ком нету благодарности, кругом одна враждебность и интриги, все только и ждут… Она не домысливала: «смерти», но слово это являлось помимо воли. Хотят Павла, не ведая бед, кои сулит его правление. Но она откажет престол не ему, а своему любимцу Сашеньке, Александру.

В свои пятьдесят восемь лет она чувствовала себя еще в силе. И ее последний любовник — воспитанник, как она говаривала о своих фаворитах, — Александр Дмитриев-Мамонов, был на тридцать лет ее моложе. В его объятиях она чувствовала себя ему ровнею. И он верноподданно уверял ее в том. За что был жалован графским титулом и в общей сложности получил 880 тысяч рублей наградных…

Она ждала — ничего другого не оставалось. Хотя прежде никто не осмеливался заставлять ее ждать.

Наконец из Павловска возвратился дежурный генерал-адъютант граф Чернышов. Он привез письмо от Павла. Оно дышало холодом.

«Государыня-матушка. Мы получили всемилостивейшее послание Вашего Императорского Величества, на что всеподданнейше отвечаем, что сами к Вам будем и об интересующем Вас предмете потрактуем…»

Все было: конверт с вензелем Павла, где в витиеватое «П» словно бы нарочито вплелась римская единичка, сургучная печать, подпись… Екатерина не сдержалась — топнула ногой, скомкала послание и швырнула комок в огонь. Он тотчас вспыхнул и, затрепетав крылышками серой золы, порхнул в дымоход.

Опять ждать — теперь уже сына. Она избегала называть его наследником, ибо, как мы знаем, так не мыслила. Свидание с Павлом всякий раз было ей неприятно. Да и чего ожидать от него? О чем им трактовать? Она уже поняла, что ее ждет отказ.

Как ни старалась Екатерина оберечь себя от неприятных эмоций, ибо знала, что они-то и старят женщину, те время от времени настигали ее. И все чаще — из Павловска. С Павловском же ей было никак не сладить, и это бесило ее. Она старалась отвлечься, забыться, придумывала себе развлечения, но эта кость стояла в горле. И извлечь ее было неможно. Терпеть, терпеть, только терпеть, усовещивала она себя.

В ожидании визита сына она отправилась в Царское Село. Ни в Зимнем, ни в Царском она не изменяла своему распорядку. Пробуждалась в шесть утра, и тотчас вместе с нею, словно их сердца бились в унисон, пробуждалось почивавшее в нарядной корзине рядом с ложем государыни «семейство Андерсон» и наперебой торопилось выразить своей госпоже, повизгивая и подпрыгивая, верноподданнические чувства. То были английские левретки — стойкая привязанность Екатерины.

В 1770 году императрица, желая показать пример своим подданным, решила первой привить себе оспу, эпидемии которой то и дело вспыхивали в России, кося и уродуя людей. Из Лондона прибыл с этой целью доктор Димедейл — один из пионеров оспопрививания в Европе. Он-то и привез Екатерине пару очаровательных левреток.

С той поры потомство «сэра Андерсона» появилось в большинстве великосветских гостиных — государыня этому способствовала. Собачки сопровождали ее на прогулках, вертелись у нее в ногах, когда она сидела за письменным столом, и вообще стали непременным спутником ее дней.

После короткой церемонии умывания и одевания с помощью неизменной Марьи Саввишны Перекусихиной Екатерина переходит в свой кабинет. Там уже дымится чашка крепчайшего кофе.

После завтрака — два часа занятий. Обычно это переписка. Среди ее адресатов — барон Гримм (этот чаще всего), Вольтер, до своей кончины в 1778 году, и Дидро, почивший шестью годами позже. Оба были предметом неустанного попечения Екатерины и заботы об их благосостоянии: Екатерина щедро заплатила обоим за их библиотеки.

Затем наступает время докладов. Первым — петербургский полицмейстер, за ним личный секретарь императрицы, министры, вельможи. Она внимательно выслушивает каждого, приветлива со всеми, даже если визитер принес худые новости.

День заполнен до отказа: приемами сановников, послов, разбором иностранной почты. Секретарь зачитывал государыне перлюстрированные письма дипломатов и некоторых лиц, которые возбуждали подозрение. Перлюстрация была в обычае, и Екатерина относилась с нескрываемым интересом к содержанию писем. «Прежде всего я женщина, — говорила она, — и не чужда любопытства. Иной раз не мешает заглянуть в замочную скважину — это в моих интересах: политических и личных». Однако об этом интересе государыни знали только ее личный секретарь и глава Тайной канцелярии Шешковский.

…В полдень ей доложили, что приехал великий князь Павел Петрович.

— Ступайте все. Я хочу говорить с ним наедине, — распорядилась Екатерина.

Павел вошел быстрыми шагами, тонкие губы раздвинула нарочитая улыбка.

— Желаю здравствовать, государыня-матушка, — произнес он своим скрипучим голосом. — Пожалуйте ручку.

Он приложился к руке: губы были холодны и сухи.

— Как здоровье супруги? — торопливо произнесла Екатерина. — А дети, здоровы ли?

— Супруга здорова, слава Богу, она вся в заботах о детях, а потому не могла прибыть вместе со мною. Что касается мальчиков, то они еще не оправились после болезни. Было бы неосмотрительно и даже опасно везти их в столь долгий вояж. О чем, впрочем, я отписал вашему величеству.

— Полагаю, их состояние не столь тяжко, любезный сын. — Екатерина старалась сдержать раздражение, и тон ее можно было счесть участливым и даже сердечным. Она была превосходной лицедейкой и на театре имела бы несомненный успех. Меж тем внутри у нее все кипело.

Помолчали. Сделав над собою усилие, Екатерина как можно мягче произнесла:

— Вы знаете, любезный сын, какова важность моего путешествия в южные пределы империи. Не обозрения ради предпринимаю я его, не любопытство мною движет. Сие есть акт политический, да. Прежде всего, его цель — показать государям сопредельных стран силу и мощь России, ее естественное движение на юг…

При последних словах дверь растворилась и вошел фаворит Александр Дмитриев-Мамонов.

— Ах, пардон! — воскликнул он. — Я думал, ваше величество одне. Простите, тысячу раз простите.

Фавориту разрешалось все. В том числе явление без доклада. Но на этот раз Екатерина проговорила рассерженно:

— Ваше вторжение неуместно, Саша. Прошу покинуть нас немедля. У нас семейный разговор.

Мамонов, кланяясь, удалился, плотно притворив за собой дверь.

— Продолжу. Известно вам, любезный сын, сколь великий план выношен нами. Оттоманская империя — колосс на глиняных ногах. Об этом писал еще князь Дмитрий Кантемир[8] в своем сочинении «История возвышения и упадка Оттоманской империи». Князь был великим знатоком положения: он был почти что турок, вырос в Царьграде и был у нехристей в чести, так как изучил мусульманский закон лучше, чем их собственные законники, все эти улемы и муллы.

Кантемир вспомнился Екатерине еще и потому, что его потомок, гвардейский офицер, чрезвычайно пригожий, надо прямо сказать, стал упрямо домогаться милостей государыни. Екатерина не разрешила наказывать его, но повелела «привесть в чувство». Начальники привели в чувство — сослали в Тамбов. Впрочем, предок шалуна был ею почитаем. А его книгу, изданную в Париже по-французски, изучила от корки до корки. В ней князь Кантемир, человек высокой учености, советник Великого Петра, весьма обстоятельно обрисовал пороки турецкой государственности и предрекал скорое падение сей империи, основанной на насилии, гнившей в его времена, гниющей и ныне.

— Турки неправедно утвердились в Европе, они предали мучительной смерти сотни тысяч христиан, они жируют за счет наших единоверцев на их земле, которую захватили.

Екатерина все более воодушевлялась. То, что она вынашивала вместе с Потемкиным, его идею возрождения колыбели православия Византии, требовало выхода. Она избегала говорить с придворными, даже с близкими ей, на эту тему. Но она, эта идея, жила в ней не утихая; иной раз ей казалось, что возрождение Византии — главная цель ее царствования. Да и светлейший, Гриша, Григорий Александрович, не раз признавался ей, что это и его заветная цель, что он призван Всевышним и своим покровителем Николаем Угодником повести русское войско в поход на Константинополь.