1000 ночных вылетов - Константин Михаленко

А мечты устремляются дальше: в небе за рекой стрекочут самолеты аэроклуба — вот бы на самолет!

Сданы экзамены в школе, аттестат зрелости в кармане, близятся к концу и занятия в аэроклубе. Полеты давно уже не снятся, сплю как убитый. Засыпаю, едва успев коснуться головой подушки: усталость. Приехала государственная комиссия. Опять экзамены: конструкция самолета, двигателя, аэродинамика, аэронавигация, метеорология, конструкция приборов и, наконец, техника пилотирования. Кружится внизу земля, упругий воздух врывается в кабину, ласкает щеки, с шумом обтекает плотно застегнутый шлем. Самолет послушно выполняет фигуры: штопор, петлю, переворот, бочку и снова штопор.

— Отлично! — Это заключение комиссии.

Один за другим получаем свидетельства пилотов-любителей, и… девчата собираются в институты! Уже уехала одноклассница Галина Докутович, уезжает Полина Гельман.[1] Ладно, это девчата, для них авиация — только спорт. Но вот уехал Борис Аронов, решил поступать в институт железнодорожного транспорта Миша Толкачев.

— А как же авиация, Миша?!

Он только разводит руками:

— Понимаешь, дома скандал…

— Сдался?! Черт с тобой! Мы не сдадимся! Правда, Стась? Но и Стась Станкевич, преданнейший друг последних школьных лет, опускает глаза:

— Я тоже подал заявление в институт. Отец…

Вот тебе и на! Нет, я не сдамся! Решено! Подаю заявление в военное авиационное училище.

Буду летчиком-истребителем!

Отчим мое заявление встречает более чем холодно.

— Летчик-истребитель? — переспрашивает он, и густые брови удивленно двигаются вверх. — А твое обещание матери? А ее желание? Разве ты забыл все это?

Выходит — забыл. Забыл ее предсмертное желание, забыл, что обещал ей и отчиму поступить в медицинский институт, стать врачом. Значит, не судьба мне стать летчиком. Вновь берусь за ненавистные учебники. Не спеша сдаю экзамены и втайне подумываю: а не провалить ли какой предмет? Нет, нельзя! Не смею! Ведь я дал обещание самому дорогому человеку — матери! Так что же, теперь всю жизнь прописывать порошочки, ставить клистиры?! Была бы жива мама, наверное, она поняла бы меня! А отчим? Я вспоминаю смешинки в его усталых глазах. Мне они нравятся, и я не хочу, чтобы они пропали. Отчим никогда не наказывал меня, даже если я заслуживал этого. Он не повышал голоса и не читал мне нравоучений. Просто глаза его делались строгими и немного печальными. От такого взгляда мне становилось не по себе. Нет, пусть смешинки всегда будут в его глазах. Так лучше.

Я приношу отчиму маленькую бумажку: «…студенту первого курса Белорусского государственного медицинского института… к первому сентября предлагается прибыть на занятия…».

— Сын! — Отчим распахивает голубые глаза-смешинки. — Как обрадовалась бы мама!..

— И ты, отец, рад?

Он не отвечает. В его глазах слезы. Слезы печали, вызванной невосполнимой утратой, и радости, что исполнилось желанное, что впереди что-то очень хорошее. Он верит в счастье!

Значит, судьба.

Изучаю анатомию. Грызу латынь. Постигаю химию, эмбриологию, гистологию, знакомлюсь с терапией, хирургией и вдруг по-настоящему увлекаюсь ею. Вступаю в студенческий научный кружок, дежурю в клинике травматологии даже за товарищей. Чертовски интересно! Решено: буду хирургом!

А свободное время по-прежнему отдаю лыжам, плаванью, акробатике и планеризму. Но теперь это только спорт. Только спорт?

Участвую в студенческих лыжных соревнованиях (гонка на 50 км), показываю приличные результаты и…. назавтра приглашение в ЦК комсомола Белоруссии, где предлагают написать заявление о зачислении добровольцем в формирующийся лыжный батальон.

Зачислен на должность санинструктора первого эскадрона с присвоением воинского звания старшина (четыре треугольника в петлицах) — видимо, учли медицинское образование.

Вскоре заканчивается советско-финская война 1939–1940 годов. Я возвращаюсь в институт, старательно наверстываю все пропущенное за это время — впереди летние каникулы!

Случайно узнаю о предстоящих планерных соревнованиях и не могу отказать себе в удовольствии подняться в небо! Устанавливаю какой-то республиканский рекорд на продолжительность полета, но не принимаю его серьезно — спорт! Однако кто-то замечает мое увлечение планеризмом, и меня вновь вызывают в ЦК комсомола Белоруссии:

— Стране нужны летчики!

Вот так сюрприз! А как же воля матери, мое обещание отчиму и, наконец, мое желание?! Но для комсомольца «хочу» — на втором плане после «надо».

Перед военным училищем заезжаю домой. Страшно говорить, но надо. Отчим долго молчит.

Осуждает?

— Наверно, там рассудили правильно, — наконец говорит он. — Время-то какое? В мире неспокойно. Видно, придется еще воевать, и стране нужны летчики… Ты мечтал об этом. Наверно, ты станешь хорошим летчиком.

Отчим опять надолго умолкает, склонив лицо к газете.

— Смотри! — Он вновь поднимает глаза. — Германия-то. Что творит Германия?!

Через его плечо заглядываю в газету и вижу набранное крупным шрифтом через всю страницу:

«Германия захватила Польшу!».

Случай, облаченный в мундир писаря военкомата, направляет меня в Харьковское военно-авиационное училище. Только в Харькове выясняю — училище штурманское. Вот тебе на! Так я мог попасть в любое училище, даже в пехотное.

Иду к начальнику училища с просьбой перевести в другое — лётное. Где там! Армия. Дисциплина. Вот так! Успокаиваю себя, что училище все-таки авиационное. Могло быть и хуже.

Харьковское военное училище. В коридорах портреты его выпускников — героев Халхин-Гола и войны с белофиннами. Робеем перед обилием орденов воинской славы и зубрим по двенадцать часов в сутки. В тяжелые сны врывается противный писк морзянки и нудный голос дневального: «По-одъем!»

— Становись! Направо равняйсь! Смирно! Товарищи, сегодня утром фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину…

Это не сон. Это страшная действительность. Это война.

Полыхает небо разрывами зениток и прожекторов. Рвутся бомбы впереди эшелона и по сторонам. Эвакуируемся. Ползем на восток, в глубокий тыл.

«В тыл, в тыл! — перестукивают колеса. — В тыл!» Станции забиты составами. Повсюду масса людей с одинаковыми серыми, измученными лицами. Эти люди в один миг лишились крова, простых земных радостей и превратились в безликую массу беженцев. Во внешности тех, кто эвакуируется на восток со своими предприятиями, больше уверенности. У них есть какие-то планы, есть обязанности. А беженцы-одиночки подавлены не только тяжестью вынужденного путешествия, но и своим одиночеством. Они способны говорить только о личном горе…