Исповедь - Валентин Васильевич Чикин

Зимой 1859 года его приковал к постели туберкулез — он не только не может заниматься партийными делами, но и свои?.; ремеслом — ему буквально не на что кормить семью. Узнав об этом, Маркс торопится оказать «некоторую помощь» товарищу — закладывает последнее «свободное» платье жены… Лечение идет не так эффективно, как хотелось бы, Эккариус не может не поделиться с Марксом печальными мыслями и чувствами после решительных объяснений с доктором. Итак, с портняжничеством покончено, физическое состояние таково, что он не сможет больше этим заниматься. Врач признался в своем бессилии, единственная надежда на перемену воздуха… Не раздумывая, Маркс приглашает Эккариуса к себе, снимает для него неподалеку приличное помещение, зовет столоваться в свой дом. Дело пошло на поправку, то ли сказалась «перемена воздуха», то ли заботливый уход. Через некоторое время Маркс уже может сообщить Энгельсу в Манчестер: «Эккариус, который вот уже третью неделю живет через несколько домов от меня, чувствует себя хорошо…» Пройдет время еще, и Эккариус станет «снова работоспособен». Тогда Маркс попросит Энгельса устроить его у портного в Манчестере. «Деньги, чтобы переправить его с семьей, мы достанем здесь», — заметил он и далее, после оговорки «должен тебя предупредить», с чисто житейской простотой делится своими наблюдениями, в общем-то далеко отстоящими от его научных исканий.

— Что касается его, то должен тебя предупредить: по-моему, у него заболевание спинного мозга. Его жена — отвратительное существо: странное смешение претензий на респектабельность (дочь церковного старосты) и ирландства. Хозяйство она ведет неряшливо. У него самого нет никакой энергии, никакой активности, особенно с того времени, как усилилась болезнь. Поэтому необходимо, чтобы он сразу, по приезде в Манчестер, не избаловался. Он нуждается во внешнем принуждении, особенно для того, чтобы и она себе не создавала никаких иллюзий…

В этой житейской простоте ни грана филантропии.

Эта откровенность продиктована мудрой взыскательностью. И тем обиднее, что столь необходимые предостережения остались тщетными. Супруги Эккариус не могут пересилить своей инерции. Минует год, два… Осенью 1862-го умирают трое их детей, и Маркс, сам сидевший в буквальном смысле слова без гроша, устраивает среди близких друзей сбор денег…

Тюрингский портной и гениальный сын Трира были одногодками. Оба жили в изгнании, оба страдали от лишений, нужды и недугов. Но Маркс всегда считал себя обязанным преодолевать невзгоды и заботиться о товарище, поддерживать его угасающие силы. Даже, когда тот «заболевает» (уже неопасным для здоровья) «бакунизмом», или защищает раскольников в Генсовете, или шлет «обрывающие дружбу» письма, Маркс не поступается ни долгом друга, ни обязанностями революционного вождя. Он остается заботливым, терпеливым и взыскательным. «Ты, по-видимому, вообразил, что когда делаешь промахи, то тебе должны говорить комплименты, а не правду, как и всякому другому… — по-товарищески журит Маркс Эккариуса, когда им было уже порядком за пятьдесят. — Не думай, что твои старые личные и партийные друзья, если они считают своим долгом выступить против твоих капризов, относятся или будут относиться к тебе из-за этого хуже…»

Прочность и естественность отношений Маркса с людьми самого широкого круга зиждутся на его глубочайшем демократизме. Эта черта кажется таким же органическим свойством, как дар речи, потребность мыслить. Хорошо сознавая, как беспощадно мнет и трансформирует человеческую психику пресс классовых предрассудков и социальных условностей, он всегда бдительно чуток к любым проявлениям чванства или кичливости, превосходства или небрежения. В общении с друзьями, товарищами он не может не уловить, не заметить даже случайно оброненное словцо о «благородных» семьях или «цивилизованном» обществе, или «черной» крови, или «низших» классах; ему откровенно антипатичны люди, хоть в малейшей степени озабоченные своей социальной амбицией.

…Как-то, уже после выхода «Капитала», Энгельсу удается уговорить своего друга на поездку куда-нибудь в «йоркширскую глушь»: отдохнуть от лондонской сутолоки. И Маркс собирается в Манчестер вместе с младшей дочкой, четырнадцатилетней Элеонорой. Сборы эти, кстати, вылились в целую финансовую драму, нет, скорее напоминали трагикомический эпизод отъезда «банкира» перед финансовым крахом. Пришел за деньгами Эжен Дюпон, дельный скромный парень, никогда не обращающийся без крайней нужды, но теперь без работы — смертельно больна жена — пришлось ссудить шесть фунтов. Пришел Лесснер, оказавшийся в тяжелом положении после смерти жены, — ему пять фунтов. Почтенный Либкнехт уже не сам, а через Эккариуса попросил ссуду; Георг со слезами на глазах поведал, что Вильгельму угрожает изгнание из квартиры, если он не ликвидирует задолженность, — пришлось вынимать еще два фунта, — гак половина накоплений уплыла. Но вдруг и на оставшиеся фунты покушение: явился некий господин из Сити — тридцатилетней давности кредитор, находившийся в бегах как растратчик, и потребовал пятнадцать фунтов. «Таким образом, — резюмирует неудачливый «отпускник», — я сижу на бобах…»

Поездка все-таки благодаря Энгельсу состоялась и, можно сказать, удалась. Маркс составляет подробный остроумный «отчет» старшей дочери о йоркширском путешествии — о знакомстве с неожиданно интересными людьми, сочно рисует их портреты, восторгается крестьянским добродушием, живым умом и энтузиазмом любопытного ученого парня, который «наивен, как ребенок, без всяких претензий, всегда сотов поделиться своими научными открытиями с первым встречным, который пожелает выведать их у него». Поминает простоватое, но веселое застолье на ферме, и опять разговоры, разговоры с этим ученым-геологом Дейкинсом, который оказался коммунистом «от природы», очень пылким и любознательным собеседником…

Есть в письме-рассказе и картина «неизбежного чая» у Гумпертов. Не пойти в гости к старому знакомому — врачу, выходцу из Германии, было нельзя, но и выслушивать целый вечер чванливую госпожу докторшу тоже нет сил. Во время ее попыток завладеть общим вниманием Маркс не без сердитой грусти принимается за своеобразные геологические исследования — изучает следы времени на лице хозяйки: что оно сделало и с ее лицемерным носом, и с тембром ее голоса и, самое печальное, что оно наслоило в ее душе… Видите ли, ей неприятно ездить в омнибусе, бывать на публичном фейерверке, сидеть в театре по соседству с партером — и все «из-за дурного запаха презренной черни».

— I like the clean million, but not the dirty million.

«Я люблю толпу чистых людей, а не грязных».

Осерчав вовсе, Маркс вежливо притворяется, что в ином смысле понял «чистые миллионы», и с язвительной корректностью роняет:

— Люди вообще весьма склонны предпочитать чистый миллион фунтов стерлингов какому бы то ни было миллиону людей — мытых или не мытых.

Вот она — обыденная явь антигуманизма, самое что ни на есть элементарное обесчеловечивание человека. Госпожа филистерша с ее псевдоаристократизмом, а проще говоря, «чистоплюйством» и не