У града Китежа(Хроника села Заречицы) - Боровик Василий Николаевич

Искушение к накоплению богатств у Дашкова было неодолимо. По Лыковщине давно шел слух про «Семеновское серебро». Толки о заволжских фальшивомонетчиках беспокоили царское правительство. Кивали на Тимофея Никифоровича, будто и он имел денежный станок. Но это были только догадки. Ему не давала спать спокойно байка стариков о том, будто на пригорье Пьяный бор, после осады Макарьевского монастыря, разинцы оставили клады. А в болотах возле Пьяного бора с незапамятных времен залегает золотой песок. Дашков слышал — писано было об этом в старообрядческих летописях. Меченых деревьев возле кладов он не находил и тайны не открыл.

Долгое время никому из живущих в Заречице не приходило в голову, будто земля, богатые лесные угодья принадлежат не народу, а казне. Об этом меньше всего думали Инотарьев и Дашков. Их лесные разработки с каждым годом ширились. На Инотарьева и Дашкова работала вся Лыковщина. Они считали все леса своими. На Керженец год от года все больше стекалось людей. Пришельцы ставили избы, но спокойно в них жили недолго. Однажды прошел слух: заволжские леса купил граф Муравьев. В Заречице этому не верили, пока на Керженце не появился межевой.

— Я приехал, — объявил он, — нарезать землю. Отныне пойдут новые порядки. Я вас разделю с казной, за землю станете платить.

— Зачем нам за деньги нужна земля? — шумели больше всех Инотарьев и Дашков. — Не запрет же казна леса и землю в сундук?..

— А вот и запрет… Пройду межу — и тогда вы через казенные столбы не пройдете не проедете. Моя межа станет действовать отныне до скончания века и будет считаться муравьевской. Слышите — графа Муравьева!

Но на другой день межевой получил от Инотарьева взятку, созвал общество, нарезал графу самые неудобные угодья — болота, чахлые леса — и уехал.

На Лыковщине после перемера земли наступили новые порядки. Назначались лесники, появились объездчики. Но по-прежнему в губернском городе Заволжье называли «Нижегородской Сибирью». Оно сохраняло свои особые обычаи, нравы и бездорожье. По солнцу и звездам люди пробивали тропы и шли, по-прежнему прячась в лесной глуши, ища: одни — одиночества, другие — вольной жизни, третьи — спасаясь от наказания или ревностно храня «древлее благочестие». Многие шли туда и со скрытыми намерениями легкого обогащения. Но когда прорубили Муравьевскую просеку, скрывавшиеся там долгое время беглые люди ушли глубже в лес. Возле Керженца остались Инотарьев, тот же Дашков да сыновья Кирикея Маркова.

Инотарьев помимо леса торговал мукой, овсом. Нанимал на зиму человек пятьдесят работников. Имел большой дом, под домом — торговую лавку с железной кованой дверью, крытый двор лошадей на тридцать. Считался первым богачом на Лыковщине. Высокий, с густой черной бородой, Федор Федорович тогда уже один-единственный ходил в кожаных сапогах, суконном кафтане. Нраву был сурового. Своим приятелем и советчиком почему-то считал бедняка Алешку Павлова.

Когда Инотарьев давил всех своим капиталом, в это время на Керженце появился с печатным денежным станком неизвестный нижегородский мещанин. До поры до времени ему все сходило с рук, пока он не спознался с Дашковым, который задумал завладеть денежным станком. И будто бы убил фальшивомонетчика. На закорках принес мертвого к Керженцу, навязал ему на шею камень и пустил на дно омута, а станок, которым не сумел овладеть, продал светлоярскому мужику.

В столыпинские годы Дашков в стороне от Заречицы ставил новую пятистенную избу. Обшил ее тесом, разукрасил резьбой. К этому времени он спознался с нижегородским купцом. Купец предложил Тимофею Никифоровичу в кредит товар. Дашков от кредита не отказался. Перестроил «заднюю» избу на торговое помещение. Инотарьевских потребителей переманил к себе сходной ценой и кредитом. Через год продал пятистенную избу и зарубил новую из красного выборного леса. Задумал такую постройку, каких в Заречице не ставили. Плотников подрядил от Костромы. Лавки и горнице сделал из целого дерева; кутник — с резными басульками; печь сложил со сводом из проработанного кирпича; к печи пристроил казенку с расписной дверочкой. Настлал отделанные скобелем полати. Под домом устроил лавку с железным затвором. И встал дом Дашкова возле большой дороги, всем поперек пути.

На торгах Дашков жадно скупал лес. Он всеми способами старался выжить с Керженца Инотарьева и разрушить все замыслы своего конкурента. Оставаясь верным себе, Дашков никогда не терял из вида того, с кем сводил счеты. После одних таких торгов к нему за получкой пришли Кукушкин, Макаров и Шкунов. Сват его будущий напомнил Тимофею Никифоровичу про деньги. Перед тем при расчете Дашков ему недодал тридцать семь копеек.

— Што тебе мои копейки? У тебя, чай, Тимофей Никифорович, денег-то сколь!

— Аа-а-ах, головушка… каки у меня деньги! Коли б мне их сгрести со всего вольного света… Ну, тогда…

Кукушкин и Макаров улыбнулись.

В Лыковщине над чудачествами Дашкова все как один потешались. Он допускал над собой смеяться и всегда сам себе говорил: «Хочешь еще большего почета, — не злобись всерьез на того, кому платишь медяками за работу. Смейся с ним над собой, а придется — ужми его при расчете. Тебе же, когда ты при деньгах, всегда больше почтенья, чем скалозубу». Случалось, в «поплавке» бурлаки наварят себе обед, а Тимофей Никифорович лупит мундир с картошки. «Шел бы к нам есть-то», — иной раз позовут хозяина. «Да я, головушка, больше люблю картошку. Она живости прибавляет человеку, да потом, и Миколай-угодник меня благословил на такую жизнь».

И каждый раз Дашков рассказывал выдуманную им историю, как он шел однажды с базара и на дороге увидал двух спорящих мужиков. Вижу — драться лезут друг на друга. Я подошел к ним. Оказывается: один из них у другого купил икону. Хотел скоро отдать деньги, да погорел. После пожара в целости остались только жена да дети. А мужик за икону деньги требует с погорельца. Подошел к ним, прошу: «Отдайте, мол, икону-то мне». Мужики опустили кулаки. Я вынимаю полтину, плачу. Принес образ домой, кричу: «Настасья, принимай, купил чудотворца по дешевке!» Поставил покупку в божницу, наказал неугасимо жечь лампаду. И стал мало-помалу разживаться. После этого случая мне пришлось как-то купить внизу, на Керженце, лес. Поехал я на ботнике осмотреть делянки. Взял ружьишко. По дороге дичинку убил. Застал меня вечер. Пристал к кустарнику, развел огонек. Неизвестно откуда-то появился старик и окликает: «Бог помочь!» Перепугал, признаться, окликом. «Куда собрался?» — спрашивает. «Делянки, — сказываю, — смотреть». — «Поряди меня в работники, — просится старик, — слышал, говорит, кто у тебя потрудится, делается богатым». — «Сколь, — спрашиваю старичишку, — с меня возьмешь?»

С виду он костлявенький, но приятный, с реденькой бородкой, вроде как бы у моего покойного батюшки. «Что заработаю, — соглашается старик, — буду делить с тобой поровну». — «Ладно». — «Только ты, — упреждает старик, — не спрося меня, ничего не делай». Пристали к делянке. Пока я вылезал из ботника, старик словно сквозь землю провалился. Кщусь[2], думаю: что за оказия? И што б вы думали? Потом только догадался: ведь это был Миколай-угодник, точь-в-точь с купленного у мужиков образа. Я теперь и выполняю слова его. Делюсь, по мере возможного, с вами, только работайте.

Доверчивые люди повторяли дашковскую историю, а сам он верил в то, что земля, на которой он живет, кончается в губернии, а за губернией — пропасть, в нее он и столкнет Инотарьева, и тогда он, Дашков, останется на Керженце один. И Тимофей Никифорович давно ни перед кем не снимал шапки, никого не упрашивал, не просил, не льстил ни становому, ни исправнику.

Не обращая внимания на крикунов, Дашков хотел только одного — иметь деньги и власть над теми, кто провожал его словом «душегубец». Все мысли, все его поступки сводились к одному — деньги, деньги, деньги!

И он год от года увеличивал скупку леса и хотел видеть на Керженце только свои плоты. Ради одного этого он не останавливался ни перед какими крайностями: подсылал на инотарьевские плоты рубить снасти, не раз своими руками поджигал его пристань, харчевы. Он готов был все сжечь. И сжег бы, но не имел на такое дело надежных людей.