Инглубагла - Сергей Платон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
5
Все то же самое я видел там же и тогда же, с теми же, но совершенно по-другому. Где тут реальность, где тут сон – не ведаю. Однако это тоже было, никакой это не бред, а некая очень даже реалистичная небыль.
Дались мне эти сны…
«Чтоб весело смеяться, не нужен порошок, а нужно, чтоб сказка кончалась хорошо!» – пел позитивный дядька в финале любимого фильма из нашего общего пионерского детства, ни сном ни духом не ведая, как скоро и разительно перелицуется, преобразится время.
И мы не знали, как легко сотрутся алые лозунги с крыш и купеческих фасадов наших городов, совсем не по-революционному, без боя, уступая место многокрасочным рекламам, как быстро пропадет из жизни всё советское – казалось бы, незыблемое, вечное. Как некогда пропало всё купеческое. Кто ж мог тогда предположить, как скоренько совковые опрелости, будто январским снегом, присыплются спасительным заморским порошком и прочими галлюциногенными снадобьями, мгновенно изменяющими сознание, круто развлекающе-отвлекающими, лихо улучшающими настроение подлого люда, опять дождавшегося вожделенных изменений.
Московские фасады поменялись махом, но за многими из них пока доживали свой век коммунальные квартиры. Об этом-то «периоде дожития» и речь.
Я, как и Тетьшура, тогда лишь хмуро смотрел по сторонам, наблюдал за переменами и, в общем-то, только безвольно удивлялся им, мурлыкая под нос наши детские песни, хоть как-то помогающие сохранить равновесие. Родину штормило, коммуналки дохли, а мы, их жители, всем коллективом мечтали о другой реальности. Мы упрямо грезили о лучшей жизни, видели ее как наяву, безо всяких порошков.
Помню, как домашнее существо, стоявшее посреди площади, тихо исчезло.
И тут пространство начало преображаться. Вслед за исчезновением старухи выцветшие, разорванные во многих местах, полосатые обои с цветочным орнаментом вдруг стали целыми и яркими, с них испарились ржавые разводы. В прихожей, будто бы из-под земли, внезапно выросла деревянная напольная вешалка. Пропали тазы и корыта, побелел потолок. На стенах появились картины и кашпо, маятник в часах начал раскачиваться. Возникли милые кресла, диванчики, белые венские стулья в чехлах и круглый стол под белой скатертью. Покосившиеся шкафчики и полки выровнялись, плавно опустилась хрустальная люстра. Буквально на глазах пространство как бы заросло большим количеством цветочной зелени и сделалось по-старомодному уютным. Сквозь окна вкрадчиво пробились ласковые солнечные блики.
В какие-то считанные мгновения на белом свете возникла прекрасная бело-зеленая гостиная с желтыми стенами, слегка подсвеченная с кухни по-зимнему желто-яичным солнцем. В ней-то, как правило, и случались события моих реальных снов.
6
Тем временем Тетьшура, распаляясь, верещала через дверь:
– Нет, ну а все-таки, кто здесь дура-то? А?
Но Нина молчала, что бесило еще больше. Шура выдержала паузу, выглянула в коридор, и смело пошла на штурм соседской двери с песней:
– Я зеленый огуречик. Не боюсь широких речек. Не боюсь высоких крыш. А боюсь я только мышь.
Подойдя, она хорошенечко пнула ненавистную нинкину дверь. Кто знает, чем бы завершился этот коммунальный бой, когда б не распахнулась дверь входная.
На пороге возился с непослушным замком Саня, очень худенький, очень разноцветно одетый и очень молодой человек. С диким усилием закрыв дверь, он быстро сбросил куртку, прыгнул в тапки, но пошел не к себе в комнату, а к этажерке с телефоном.
– О… Санька приперся… Перся, перся, и приперся. А мы тут с Нинкой скандалим, – звонко спела Шура в его сторону, улыбаясь во весь рот, – Санюнька… Санюнька!
– Чо?
– Чо-чо… Это тебя так в театральном твоем что ли учат? Чо. На этой самой, как ее? На сценоречи.
– На сценречи.
– У… Во как… А завтракать вас там учат? Носился утром, – трусы-парусы. Так ведь и не поел.
– Не парусы, а паруса, – смутился Саня.
– Ага, труса-паруса. Чуть Тетьшуру с ног не свалил. Кстати говоря, паруса бы твои постирать бы пора, да пуговку бы пришить в одном месте, а то все самое интересное видать…
– Тетьшур!
– А чо Тетьшур? – опять запела Шура, – У таракана усики, у мальчугана трусики. Вы с Александром хоть и чистенькие, а всё равно замызгиваетесь. Девок-то не завели еще. Или завели? Да если и заведете – толку-то. Девка – это вам не мамка. Я же вижу. Стираетесь вон раз в месяц. Обедал хоть, голодайка?
– Да, – хмуро ответил Саня, продолжая накручивать телефонный диск, судорожно пробуя куда-то дозвониться. Разговор ему явно мешал.
– Не ври тетеньке!..
Тут открылась еще одна дверь (во всех коммуналках двери открываются-закрываются безостановочно и круглосуточно). Выпустив из своей комнаты проблеск солнечного света, мягко ступая по скрипящему паркету, на площадь вышла Евгения Петровна, аккуратная бабушка в стареньком опрятном платье и белом фартуке. Улыбка на ее лице была такой же сдержанной и аккуратной, такой же чистоплотной, как она сама. Поставив на стол жестяной поднос с мельхиоровым кофейным прибором, старушка церемонно присела на краешек венского стула.
– Здравствуйте, Саша, – прозвучала в композиции разговора чистая низкая нота глубокого грудного голоса, какой бывает только у старух.
– Здравствуйте, Евгения Петровна.
– А ведь Шура права. При ваших нагрузках вам действительно нужно хорошо завтракать. Шура нам сегодня изумительные расстегаи приготовила. А поскольку кофе и расстегаи – несколько купеческое сочетание вкусов, давайте-ка, я вам с Шурочкой чайку заварю.
– Спасибо, но я не хочу.
– Это потому, что отвык уже. А мы тебя и спрашивать не станем. Садись и ешь, худая жизнь. На-ка, расстегайчика возьми, – проговорила Шура, старательно выискивая плавные и чопорные интонации в собственном голосе.
– Поешьте, Саша, поешьте.
– Поешь уже, худая жизнь!
Обе сидели за накрытым столом, уютно сложив ручки-лодочки на передники, улыбались и призывно кивали, поглаживая взглядами фигурку голодайки. Саня был так худ, что у любого нормального человека первым делом возникало желание не только хорошенечко беднягу накормить, но еще и «завернуть с собой». Пришлось ему бросить трубку, покорно усесться к столу и взяться за еду.
– Спасибо.
7
«Дверь в доме дверью никогда не называли, только – двери. Сиятельные, основательные двери с биографией! Вот так примерно я о вас и напишу. Как же вы, родные, красивы! Двери, да. Высокие, тяжелые, вечные двери, – думал Парамошка, записывая фразу шариковой ручкой в маленький блокнот».
Его толстые пальцы, не выпуская авторучку, чесали голый затылок со следами неоднократных подобных росчерков, и выводили на бумаге еще одну гладкую строчку: «Резные замковые ворота, а не дверь».
Прищурившийся наблюдатель сидел на лестничных ступенях, снаружи оглядывая двустворчатую прелесть. На самом деле все эти многозначительные красоты были видны только ему.
И впрямь затейливые, по всей вероятности когда-то очень живописные, рельефы створок, фигурные планки, филёнки, резные наличники и широкое обрамление лепниной, начисто сглаживались слоями несчетных побелок и масляной краски. На разных уровнях в тяжелом полотне были просверлены отверстия для глазков. Что удивительно, глазки-то были, но они были густо закрашены краской. Похоже, за ненадобностью. То здесь, то там торчало несколько явно не родных ручек, и точно так же, на различных уровнях, были врезаны разнообразные замки. Обе створки поблескивали десятком замочных скважин и уключин в хромовых накладках. Справа, на месте сколотой лепнины, топорщился нестройный рядок из кнопок электрических звонков. Единственная деталь сохранилась у двери от рождения – медный механический звонок «барашком», с полукруглой надписью истертым конгревом на корпусе – «прошу повернуть». Очевидно, что им до сих пор продолжали пользоваться по изначальному назначению. Хорошо отполированный от частых прикосновений, наружный бантик звонка сиял как золотой.
«Эти двери, посреди гладкой стены, торчали триумфальной аркой в чистом поле», – записал Парамошка.
Отошел, постоял-посмотрел, склонив голову набок, как художник у полотна. Опять почесал авторучкой затылок. Повздыхал, раздумывая о совсем невидимой, или же мало кому видной, красоте. Встряхнулся, подошел ближе, погладил едва заметные завитки, ковырнул облупившуюся краску, спрятал блокнотик в нагрудном кармане и надавил ладонью на створку. Дверь неожиданно распахнулась – Саня, оказывается, так и не сумел ее закрыть.
8
В центре гостиной за белым столом, хорошо освещенные кухонным солнцем, сидели соседи.
– Привет родимой коммунальной трясине и всем ее почтенным обитателям! Как же вы красивы! Чаевничаете? – восхищенно проорал Парамошка.
