Вечерняя примула - Джон Колльер

10 мая. — «Элла, я вас люблю».

Я сказал ей так, совсем просто. Мы встречались множество раз. В течение дня я грезил о ней. Я даже не вел мой дневник. Что касается стихов, то об этом не было и речи.

— Элла, я вас люблю. Пойдемте в салон для новобрачных. Не принимайте этот испуганный вид, милая. Если вы захотите, мы уйдем отсюда немедленно. Мы отправимся жить в маленький ресторанчик Центрального Парка. Там тысячи птиц.

— Я прошу вас, я прошу вас… не говорите об этом.

— Но я люблю вас всем сердцем.

— Не надо.

— Наоборот, думаю, что надо. Я не могу удержаться от этого. Но Элла, не любите ли вы кого-нибудь другого?

Она всплакнула.

— Да, Чарльз.

— Вы любите другого, Элла? Одного из них? Я полагал, что они все вас пугают. Это, вероятно, Роскоу. Он единственный, у кого еще сохранился человеческий облик. Мы говорим с ним об искусстве, литературе, вообще о жизни. Это он похитил ваше сердце?

— Нет, Чарльз, нет. Он такой же, как и другие, и я их всех ненавижу. У меня от них мурашки по коже.

— Кто же тогда?

— Это он.

— Кто он?

— Ночной сторож.

— Невозможно.

— Возможно: от него пахнет солнцем.

— О! Элла, вы разбили мое сердце.

— Я бы хотела, чтобы вы все же остались моим другом.

— Я останусь им. Я буду вашим братом. Как вы в него влюбились?

— О! Чарльз, это было чудесно. Я думала о птицах и забыла об осторожности. Но не говорите ничего им, Чарльз. Они меня накажут.

— Нет, я ничего не скажу. Продолжайте.

— Я была неосторожной и не заметила, как он зашел за прилавок. Мне некуда было бежать. На мне было голубое платье. А вокруг стояли лишь манекены в нижнем белье…

— Умоляю вас, продолжайте.

— Мне ничего не оставалось… Я скинула платье и замерла неподвижно.

— Понимаю.

— Он остановился передо мной, Чарльз. Он посмотрел на меня и погладил по щеке.

— Он ничего не заметил?

— Нет, моя щека была холодной. Но, Чарльз, он заговорил, он сказал: «Ну, душенька, хотелось бы, чтобы девочки с Восьмой Авеню походили на вас». Чарльз, ведь это же восхитительный комплимент, не правда ли?

— Лично я бы, скорее сказал: «с Парковой Авеню».

— О! Чарльз, не становитесь таким же, как здешние ужасные люди. Иногда мне кажется, что вы начинаете на них походить. Название улицы не имеет значения. В любом случае это восхитительный комплимент.

— Да, но мое сердце разбито. И на что вы можете надеяться? Этот человек принадлежит другому миру.

— Действительно, Чарльз, он принадлежит миру Восьмой Авеню. Именно туда я и собираюсь отправиться. Чарльз, вы и в самом деле мой друг?

— Я ваш брат, но сердце мое разбито.

— Послушайте: я останусь стоять здесь еще раз; так, чтобы он опять меня заметил.

— А потом?

— Может, он снова мне что-нибудь скажет.

— Дорогая моя Элла, вы себя мучаете. Вам станет еще хуже.

— Нет, Чарльз, потому что теперь я ему отвечу. И он возьмет меня с собой.

— Элла, я не вынесу этого.

— Т-с-с, кто-то идет. Я увижу птиц… настоящих птиц, Чарльз, и цветы, которые растут на земле. Это они. Вам нужно уходить.

13 мая. — В течение этих трех дней я выносил пытку. Сегодня вечером я сломался. Ко мне пришел Роскоу. Он смотрел на меня некоторое время. Он положил мне руку на плечо. Он сказал:

— У вас неважный вид, старина; почему бы вам не сходить к Уэйнемэкеру покататься на лыжах?

Его заботливость обязывала меня ответить искренне.

— Это гораздо серьезнее, Роскоу. Я погибаю. Я не могу есть, я не могу спать. Я не могу писать, дружище, я даже не могу писать.

— Что происходит? Вы соскучились по дневному свету?

— Роскоу… это любовь.

— Надеюсь, Чарльз, не к продавщице или покупательнице? Это абсолютно запрещено.

— Нет, Роскоу, не то. Но так же безнадежно.

— Дорогой друг, я не могу вас видеть в таком состоянии. Я хочу помочь вам. Позвольте мне разделить ваши печали.

И тогда я рассказал ему всю эту историю. Она разразилась, как гром. Я доверился ему. Думаю, я не имел намерения предать Эллу, сорвать ее побег, задержать здесь до тех пор, пока ее сердце не обратится ко мне. А если это и было моим намерением, то, клянусь, бессознательным.

Как бы там ни было, но я рассказал ему все. Все! Он выглядел сочувствующим, но я заметил в его сочувствии легкую сдержанность.

— Вы сохраните тайну исповеди, Роскоу? Это останется между нами?

— Я буду нем как могила, старина.

И он, должно быть, отправился прямо к миссис Вандерпант. Сегодня вечером атмосфера изменилась. Люди мечутся тут и там, улыбаясь нервно, зловеще, с садистской восторженностью. Когда я пытаюсь с ними заговорить, они отвечают уклончиво, дергаются и исчезают. Бал в городских одеждах отменен. Я не могу найти Эллу. Я собираюсь выйти скрытно. Я отправляюсь искать ее.

Позднее. — Небо праведное! Это случилось. Доведенный до отчаяния, я забрался в кабинет директора, застекленное окно которого возвышалось над всем магазином. Я следил до полуночи. Затем заметил маленькую группу, тянущуюся процессией, как муравьи, несущие свою добычу. Они несли Эллу. Они уносили ее в отдел хирургических инструментов. У них были и еще какие-то предметы.

Когда я возвращался, меня обогнала порхающая и лепечущая орда. Направляясь к своим укрытиям, они оглядывались испуганно и в то же время восхищенно. Я тоже спрятался. Как описать эти мрачные бесчеловечные существа, скользнувшие мимо меня молчаливо, как тени?

Что я могу сделать? Только одно. Я иду искать ночного сторожа. Я расскажу ему. Вместе мы найдем ее. А если мы будем побеждены… Что ж, я оставляю этот дневник на прилавке. Завтра, если мы будем живы, я смогу его забрать.

Если нет, смотрите на витрины. Ищите трех новых манекенов: двух мужчин, один из которых чувствительного вида, и девушку. У нее голубые, как барвинок, глаза, а верхняя губа немного вздернута.

Ищите нас.

Выгоните их, выкурите! Заставьте их исчезнуть! Отомстите за нас!