Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - Игорь Клех

Стоит задуматься, отчего героями басен, с легкой руки Эзопа, становились чаще всего животные. Непростой вопрос, философский.

Очевидно, поначалу люди не отделяли себя от природного мира, и животные явились для них счастливыми подсказками – словно ответы, подсмотренные в божественном задачнике. Разве лев не благороден и не подобен царю – с его мощью, гривой, ленивой царственностью движений и поднятой мордой, глядящей анфас, не отводя взгляда? Разве волки не являются безжалостными охотниками? Разве хитрость и уловки не свойственны зверям помельче и послабее? Разве муравьи и пчелы не умелые строители и трудяги? Разве не водоплавающие птицы надоумили и вдохновили первых корабелов? Разве существует безусловная преданность крепче собачьей? Ну и так далее – настоящий клад для первобытных аналитиков! Со временем, усвоив уроки живой природы и переведя их на условный язык басен, человек отделил себя от мира животных и поставил неизмеримо выше. Естественно, басенный зверинец-бестиарий вышел не только аллегорическим и символическим, но и довольно подвижным, поскольку разные народы на разных континентах приписывали одним и тем же зверям качества, подчас не сводимые к общему знаменателю.

Время басен закончилось повсеместно к середине XIX века в связи с триумфом материалистических учений и распространением машинной цивилизации. Научные теории Дарвина, Маркса, Фрейда и Павлова, появление генетики, кибернетики и этологии, проникшей в тайны поведения животных, сделали бесповоротно невозможным возвращение к прежним наивным представлениям. Именно это имел в виду нобелевский лауреат по литературе Чеслав Милош, когда писал на пороге третьего тысячелетия свое «Предостережение»: «Зверюшки из детских книжек-раскрасок, говорящие кролики, собачки, белочки, а еще божьи коровки, пчелки, кузнечики. У них столько же общего с настоящими зверями и насекомыми, сколько у нашего представления о мире – с истинным миром. Подумаем об этом и содрогнемся».

Последними баснописцами стали «могильщики» жанра. За рубежом – это Амброз Бирс, основоположник «черного юмора», а в России – гений мистификации и литературной пародии Козьма Прутков. А также советские пропагандисты, вроде Демьяна Бедного, Маяковского и Михалкова-старшего, или сказочники, вроде популярного в свое время Феликса Кривина.

Однако вернемся к истокам и вершинам жанра.

Основоположник жанра басни и изобретатель так называемого эзоповского языка – фигура легендарная, почти как Ходжа Насреддин, однако не сказочная, по свидетельству историка Геродота.

Правда, достоверных сведений об Эзопе кот наплакал. Известно, что он жил VI веке до Р. Х., родился где-то в Малой Азии, на греческом острове Самос был продан в рабство, обладал уродливой внешностью. То есть тогдашними греками, с их презрительным отношением к варварам и рабам и культом телесного совершенства, мог восприниматься лишь как двуногая разновидность домашнего скота. Поэтому так поражали хозяев и собеседников Эзопа его искусное балагурство, умелая диалектика и обезоруживающая мудрость. Якобы в конце жизни они и подвели Эзопа, когда он принялся обличать в корыстолюбии и паразитизме жителей Дельф, где издавна проводились Пифийские игры и находилась главная греческая святыня – обитель дельфийского оракула, с безумной пифией-прорицательницей и жрецами-толкователями ее предсказаний. За такие речи дельфийцы подкинули ему золотую чашу из храма Аполлона, после чего обвинили в воровстве, осудили и сбросили со скалы. Если это так, то Эзоп явился предтечей Сократа и предшественником юродствующего философа Диогена, которому повезло несравненно больше.

Куда более достоверно, что Эзоп сочинял басни, которые грекам так понравились, что передавались из уст в уста и сделались общим достоянием, превратились в фольклор. Спустя несколько веков Эзопу приписывались уже все сочинения в этом жанре. К тому времени молва потрудилась и над биографией автора – украсила ее легендами, обросшими подробностями. Насколько безобразно выглядел Эзоп, как помог себя продать на невольничьем рынке, выкрикивая: «Кто хочет купить себе хозяина?», как мудрым толкованием уберег остров Самос от завоевания Крезом, за что был освобожден и служил советником у царя Креза и царей Вавилона и Египта, как поучаствовал в пире Семи Мудрецов, знаменитейших греческих философов того времени, какую басню рассказал перед смертью дельфийцам, и как те были вскоре наказаны чумой за казнь мудреца.

После смерти Александра Македонского в 323 г. до н. э., когда древнегреческий мир вступил в затяжную и плодотворную фазу заката, эти устные предания были наконец записаны, худо-бедно упорядочены и литературно обработаны. К началу нашей эры легенда об Эзопе приобрела достаточно законченный вид. Ее увенчал труд безвестного автора «Книга о Ксанфе-философе и Эзопе, его рабе, Или похождения Эзопа». А обессмертили его имя многочисленные кодексы эзоповских басен, неоднократно переписывавшиеся, переводившиеся и имевшие хождение в странах Европы и на Востоке на протяжении полутора тысяч лет.

Самый давний и потому наиболее достоверный список басен получил у историков и литературоведов название «Основной Эзоповский сборник». Это 244 сюжета, которые впоследствии обыгрывались другими баснописцами, включая Лафонтена и Крылова. Все вместе они образуют некий эзоповский космос. Как же он устроен?

Басня двулична, как Янус, и таково же устройство и содержание эзоповской басни. Эта двуличность состоит в том, что басня поучает, развлекая: излагая увлекательную историю, обязательно сопровождает ее нравоучением. Подобно душе с телом, они не всегда и не вполне стыкуются, что и придает басне бодрящий тонус.

С одной стороны, Эзоп – выразитель недовольства угнетенных низов общества, глас обездоленных. С другой – сторонник индивидуализма, не только разрушительного, но и созидательного. Его настрой критичен и пессимистичен: миром правит сила, всегда склонная творить зло и несправедливость; видимость обманчива, судьба изменчива, а страсти губительны; потому каждому сверчку лучше знать свой шесток, по одежке протягивать ножки, полагаясь только на себя и рассчитывая на собственные силы. За висящую у всякой басни довеском мораль – аналог пропагандистского лозунга – охотно ухватились с двух концов простые обыватели и идейная обслуга властей предержащих, совершенно независимо от исторической формации, общественного строя и политического режима. Коронный нравственный вывод большинства эзоповских басен остроумно сформулировал их переводчик и замечательный знаток античности Михаил Гаспаров: «Некто захотел нарушить положение вещей так, чтобы ему от этого стало лучше; но когда он это сделал, оказалось, что ему от этого стало не лучше, а хуже».

Это и есть суть эзоповской басни как жанра: она не дает положительных примеров, а показывает КАК НЕ НАДО, что сделало ее популярной в семьях и школах и позволило просуществовать не менее двух тысяч лет.

Фокус, однако, в том, что Эзоп вполне читаем и сегодня. По той простой причине, что он был не рассудочным моралистом, а этическим мыслителем и сочинителем притч. Мораль исходит из предустановленных и якобы незыблемых принципов, а этика – искусство правильного поведения – учитывает обстоятельства и ищет приемлемый компромисс между действительным, желанным и возможным. Этика отличается от морали тем, что она не беспощадна, а грустна и милосердна.

На всем протяжении существования басен противоборствовали две тенденции. Моралисты, преподаватели, теоретики, идеологи считали первичным элементом басни нравоучительный вывод, а поэты и сочинители – колоритную историю. В этом состязании все чаще побеждали творцы, а не судьи, и жанр медленно, но уверенно двигался в направлении все большей литературности эзоповской басни, приближая тем самым ее закат.

О Лафонтене, который жил во Франции в ее Золотой век при Людовике XIV, мы знаем несравненно больше, чем об Эзопе. «Король-Солнце» не жаловал великого баснописца, но жить давал и, немного помурыжив, даже позволил стать одним из сорока «Бессмертных» – членом Французской Академии искусств и наук. И дело было не столько в мещанском происхождении Лафонтена (как-то его даже уличили в самозванстве и собирались оштрафовать, но позднее произвели в служивые дворяне), сколько в его особости, отдельности, недостаточной угодливости (что в абсолютистской монархии почти бунт). Даже в той литературной корпорации, благодаря которой Лафонтен оказался приближен ко двору, в стане корифеев тогдашнего официального искусства – теоретика классицизма Буало, трагика Расина, комедианта Мольера, – Лафонтен смотрелся белой вороной. Приняв в свой узкий круг, они окрестили его «простодушным добряком». Прозвище приклеилось, сделавшись визитной карточкой и защитной грамотой Лафонтена. Поначалу Буало превознес его до небес за искусные подражания в античном вкусе, однако появившиеся вскоре французские басни не принял на дух. Зато Мольер был ими восхищен и считал, что отныне никаким остроумцам и острословам Франции не затмить славу Лафонтена.