Я дружу с Бабой-Ягой - Геннадий Михасенко

— Даже большой не повредит, — уверенно сказал я. — Военный же лагерь, а не тру-ля-ля!

— Вот именно! И еще потому лагерь открывают, что едет пушка! — сказал папа.

— Пушка? — не понял я. — Какая пушка?

— Настоящая, с корабля. Филипп Андреевич как знал, что с «Ермаком» будут хлопоты. Едва лагерь заложили, он связался с Владивостоком — так, мол, и так, помогите юным морякам! И вот подарочек! Вчера пришла телеграмма: встречайте таким-то поездом такого-то числа, с приветом — тетя пушка! Нашим, понятно, деваться некуда! Не ставить же ее возле управления!

— Вот здорово! — воскликнул я.

— Всех обхитрил Давлет! Морская душа — жаждет моря! Даже для детей! Так что скажи Феде, заключил деловито папа, — пусть подает заявление в «Ермак».

— Поздно, — огорчился я. — У него уже путевка в «Зарницу». Послезавтра едет!

— Жаль! А мы завтра едем, всей бригадой, на неделю — срочно достраивать «Ермак». Там пустяк остался: поставить забор, подновить дебаркадер, обшить командный пункт да кое-какие мелочи в столовой, или как она по-морскому?

— Камбуз.

— Во-во, камбуз! — И папа обернулся к маме. — Если ты не против, я Семку опять возьму с собой!

— Ой, да хоть на все четыре стороны!

Внешне мама была суровато-безразлична ко мне, но за этим, как за плотиной, держались, я чувствовал, мягкость и доброта, которые в случае чего могли спасительно хлынуть из-под в миг приподнятых затворов. Отец же, на первый взгляд, вроде бы наоборот — купал меня в своем внимании и заботе, как в прогретых верхних слоях нашего моря, но я, бултыхаясь, постоянно ощущал суровость стометровой глубины, куда и мысленно занырнуть страшновато. Но в этом разнобое родители так ловко уравновешивались и согласовывались, что я никак не мог понять, кто же меня больше любит и кого больше люблю я. Вот и теперь они, порознь придя к одной мысли, вдруг умолкли и принялись швыркать чай, даже не глядя друг на друга, словно разговор на этом окончился.

Но разговор не окончился.

Дело в том, что зимой в «Ермаке» со мной случилась страшная вещь!.. Туда мы добрались по льду на машинах — перед этим прошел бульдозер и пробил в снегу дорогу. Если бы не вмерзший в заливчик дебаркадер, я бы решил, что до нас тут и не пахло человеком — тайга-тайгой и глухомань. На барже нашлась каюта с кирпичной печью, и в этой каюте мы с папой безвыездно прожили два дня. А на третий ему понадобилось отлучиться, и я до ночи согласился побыть один. Я не боялся, нет, и если бы не этот зверь, я бы спокойненько дождался папу. Но зверь, почуявший мое одиночество, явился. Я натерпелся столько страху, что расплакался, когда папа приехал, а утром, несмотря на уговоры, укатил домой... И сейчас родители испытывали меня — решусь ли я во второй раз подвергнуться опасности. Но именно потому, что тогда я напугался до смерти, и потому именно, что то место осталось для меня самым жутким, какие я только знал, теперь, когда я стал на три месяца старше, мне вдруг щемяще захотелось снова побывать там.

И я выпалил:

— А что? И поеду!

— Об этом и речь, — сказал папа.

— Нет, вы говорите так, как будто я не поеду, как будто я это... А я не трушу!

— Ну и правильно. Собирайся!

— Прямо сейчас?

— А чего же?.. Прикинь, что надо взять. Наверно, удочку, ножик, книжку, плавки. Купаться — посмотрим, а загорать будешь. Автомат возьми или саблю — для надежности. Какое у вас там оружие сейчас в моде?

Я вспомнил Федины слова о настоящем автомате, но все же ответил:

— Лук.

— Ну вот, лук и бери. Есть он у тебя?

— Есть.

— Покажи-ка.

Я принес короткий лук, сделанный из кривой и уже полувысохшей сосновой ветки. Папа оглядел его,ощупал, попружинил, пощипал тетиву — вовремя я сменил веревочку на жилку! — и заключил, щелкнув языком:

— Жидковат.

— Знаю. Это я наскоро, чтобы хоть какой-нибудь да был. А потом новый сделаю, как у Димки: во весь рост, из березы или из черемухи, если найду.

— Черемухи не обещаю, а вот берез в лагере — сколько хочешь. Несколько штук мы повалим — на всякие заготовки, а ветки — твои. Так что запасайся жилкой, и мы такой там лучище отгрохаем, что у Димки твоего от зависти уши распухнут! А уж о медведе том и говорить нечего — и носа не сунет, особенно если учесть, что его там и нет, медведя-то, — мягко намекнул папа на мое сомнительное, по их уму, зимнее приключение.

Я не стерпел:

— Зато был!

— Да не был же, говорю! — азартно подхватил папа. — Я потом все вокруг облазил — хоть бы след какой серьезный! Чисто и гладко, одни мышиные строчки.

— А кто лесины валил?

— И лесин поваленных не было.

— Опять не верите!.. А раз не верите, значит, я сумасшедший! И везите меня в больницу! И нечего со мной как с нормальным разговаривать! — возмутился я, вскочил со стула, обошел его и сел опять. — Я вон даже сочинение про это писал, и Ольга Максимовна поставила мне четверку.

— Да верим, не кипятись, — сказала мама, уже кончившая есть и с улыбкой наблюдавшая за нами. — И в сочинении очень правдоподобно и даже страшно. Только непонятно, кто же это все-таки был: медведь, лось или кто?

— Если бы я хоть капельку подождал, а не удрапал, я бы увидел!.. По-моему, морда уже показалась!

— Я как-то читал об одном французе, который исследовал подземные пещеры. И вот однажды он услышал там звон колоколов. Представляете? Глубоко под землей, гробовая тишина, одиночество и — колокола! Откуда, как, что за нечистая сила? Ему бы повернуть да — деру, а он — нет, не может быть и — вперед! И что вы думаете? Нашел три пустых консервных банки, в которые с потолка пещеры капала вода, и вот это-то бульканье из-за хитрой акустики превращалось в грозный колокольный звон. Вот ведь какая штука! Из-за пустой консервной банки можно с ума сойти, если остановиться на полпути.

— Да-а, — протянул я.

— И еще я читал про одного парнишку, — не дав мне напереживаться, продолжил папа, пошвыркивая чаем. — У них бабушка умерла. Ну, ее положили на стол, руки на груди, и накрыли простыней — все, как надо. А парнишка боялся. Боялся, боялся, а потом осмелел и подошел. А в горнице никого как раз не было. Ну, подошел и смотрит. И вдруг бабушкины руки под простыней шевельнулись, — таинственным шепотом протянул папа и, скрестив свои руки на груди, показал, как они шевельнулись.

— Страх-то! — охнула мама, а моим глазам стало аж холодно — до того я их выпучил.

— Парнишка как заорет и — деру!.. А подумай он, что это, мол, за чертовщина: бабушка мертвая, а руки шевелятся, да задержись — увидел бы, как из-под простыни вылез котенок. Вот такой! — внезапно добавил папа, кивнув в кухонный проход, где из темного коридора появилась, блестя глазами, наша Шкилдесса, как будто у нас в комнате лежал покойник, и она действительно шла от него к нам, живым.

Я обомлел.

— Брысь! — испуганно фыркнула мама, и кошка озадаченно остановилась в дверях. — Страсть-то какая!

— Страсть, если не доглядеть. А доглядишь — там всего на всего котенок. Привык с бабушкой спать, вот и пристроился, а потом замерз, видно.

— Да ну тебя! — отмахнулась мама.

Опомнившись, я чуть не спросил, уж не с нашей ли первой бабушкой произошел этот случай и уж не он ли сам был тем парнишкой — папа любил всякие были и небылицы приписывать книгам, чтобы лучше верили, — но вспомнил, что та бабушка погибла на фронте, а вторая жива и здорова.

— Чудес, братцы, нет! — заключил папа.

— А медведи есть, — сказал я.

— Медведи есть, — охотно согласился он, поднимаясь и глуша ладонью зевок.— Так что да здравствует настоящая встреча с настоящим медведем! Собирайся! И Шкилду вон сунь в рюкзак, для компании, пусть помышкует на природе.

Я осторожно, точно все еще подозревая в ней какого-то оборотня, дружащего с мертвецами, склонился к кошке и погладил ее. Заурчав, она мигом опрокинулась на спину, схватила мою руку передними лапами и, отбрыкиваясь задними, давай бешено кусать ее... Весной я натолкнулся у магазина на маленькую девчонку, которая предлагала всем хилого котенка, плача и объясняя, что папка хочет отнести его в лес. Никто котенка не брал. А я вспомнил, как мама однажды заикнулась о кошке, которую надо бы хоть на недельку попросить у кого-нибудь — погонять мышей, и взял беднягу, жалея и его и девочку. Мама охнула, но оставила котенка, окрестив его Шкилдой. Кто-то заметил, что правильнее — «шкидла», но мама отмахнулась, дескать, стоит ли тратить правильное слово на этакое создание. Помаленьку Шкилда выправилась и превратилась в настоящую Шкилдесса, боевую и хитрую кошечку. Это мы с Димкой воспитали ее по-боевому: я дразнил пятерней, а он придушивал и зажимал хвост, приговаривая «лови мышей, лови мышей»... И вдруг я спохватился — что же это получается: Федя укатывает, я укатываю, а Димка один кукарекай тут целую неделю? Если бы даже не та договоренность не разлучаться, все равно подло бросать человека на съедение скуке, а уж если договорились да еще так бурно и картинно подчеркнули сегодня это перед Федей, то тут совсем!..