Соседи. История уничтожения еврейского местечка - Ян Гросс

ИСТОЧНИКИ

Для историка наилучшие источники те, что фиксируют исследуемые явления незамедлительно. В таком случае следовало было бы обратиться к немецкой документации об уничтожения евреев на этой территории. Однако в ежедневных рапортах особых отделов СС с Восточного фронта, рассылаемых по разнарядке Главным имперским управлением безопасности (РСХА), нет упоминания о Едвабне[8]. Впрочем, в этом нет ничего странного, поскольку оперативная группа «Б», в секторе действия которой находились Ломжа и Едвабне, 10 июля была уже где-то около Минска. Какое-то донесение об убийстве евреев в Едвабне, наверное, было послано присутствовавшими там в то время немцами, но оно могло быть уничтожено[9]. Скорее всего, существует документальный фильм, снятый немцами во время погрома. Похоже, его показывали в 1941 году в кинотеатрах Варшавы[10].

Таким образом, первое и наиболее подробное свидетельство о погроме — показания Васерштайна в 1945 году. Очередное описание событий мы находим в актах ломжинских процессов мая 1949 года и ноября 1953 года. И наконец, в 1980 году вышла в свет памятная книга едвабненских евреев, в которой несколько очевидцев описало трагедию родного местечка времен войны. В 1998 году Агнешка Арнольд брала интервью на эту тему у нескольких жителей Едвабне, а спустя год я сам беседовал со многими из них[11]. Таковы основные источники этой работы. Каким образом следует ими пользоваться?

По многочисленным записям в дневниках, по воспоминаниям мы можем понять, что свидетельства, оставленные евреями на тему уничтожения, были задуманы как возможно более верные описания переживаемой катастрофы. Раз нельзя было предотвратить методично проводимой акции истребления еврейского населения, то свидетели должны были, по крайней мере, сохранить память о процессе уничтожения. Именно это же намерение характерно для коллективных инициатив, хорошо известных и пользующихся уважением в сегодняшней историографии, — «Субботних наслаждений» Эмануэля Рингельблюма или записей архивистов из ковенского гетто. Запечатлевая на бумаге описание преступления, жертвы как бы перед судом истории объявляли недействительным нацистский проект истребления еврейского народа. Не существовало причин, по которым евреи хотели бы приписать полякам преступления, совершенные немцами. Любой свидетель, разумеется, может ошибаться, и каждый рассказ, насколько возможно, следует сопоставлять с информацией, добытой из других источников. Но у нас нет оснований подозревать евреев в злонамеренности в отношении к соседям-полякам по этому поводу.

В свою очередь, использование историком материалов, полученных в ходе судебного процесса, требует применения особых критериев оценки. Тут следует придерживаться нескольких простых принципов. Надо помнить, во-первых, что подозреваемые будут стараться умалить собственное участие в событиях, которые лежат в основе обвинения. В их интересах также, насколько возможно, уменьшить значимость самого события. Мы не должны забывать, что обвиняемые не обязаны с точки зрения закона говорить правду, в то время как свидетели, хотя должны говорить правду под угрозой уголовной ответственности, могут отвечать избирательно и о чем-то умалчивать. Кроме того, протокол допроса — весьма специфический вид документа, в котором авторский голос звучит опосредованно, через третье лицо, задающее вопросы и записывающее ответы. Поэтому важность материалов процесса для историка в большой степени зависит от метода проведения следствия и тщательности судебного разбирательства.

Между тем, как выясняется, судебное дело против Рамотовского и его подельников проводилось поспешно. Возможно даже, «поспешно» — это мягко сказано, если принять во внимание, что судебное разбирательство дела, по которому проходило двадцать два обвиняемых, было завершено в течение одного дня: 16 мая дело подлежало рассмотрению Окружного суда в Ломже, а уже 17 мая был вынесен приговор. Двенадцать обвиняемых были осуждены, а с остальных обвинения сняли. Юзеф Собута, которого судили в 1953 году, тоже был оправдан.

На процессе Рамотовского обвиняемым были вынесены следующие приговоры: Кароль Бардонь был осужден на смертную казнь; Ежи Лауданьский приговорен к 15 годам тюрьмы; Зигмунт Лауданьский, Владислав Мичура и Болеслав Рамотовский к 12 годам тюрьмы; Станислав Зейер и Чеслав Липиньский к 10 годам; Владислав Домбровский, Феликс Тарнацкий, Роман Гурский, Антони Небжидовский и Юзеф Жилюк к 8 годам; в то же время Юзеф Хшановский, Марьян Жилюк, Чеслав Лауданьский, Винценты Госцицкий, Роман Завадский, Ян Завадский, Александер Лойевский, Франчишек Лойевский, Эугениуш Сливецкий и Станислав Селява были оправданы. В архивных документах отмечаются поразительные противоречия относительно того, кто предстал перед судом на процессе. В актах дела Рамотовского на первой странице «Протокола основного заседания», написанного очень разборчивым почерком протоколистки Ч. Мрочковской 16 мая 1949 года, мы можем прочесть следующую фразу: «Осужденные предстали перед судом все». Затем перечисляются 22 фамилии обвиняемых[12]. В то же время в контрольно-следственных актах Управления общественной безопасности в Ломже находится «Рапорт о ходе и результатах судебного заседания» от следующего дня, 17 мая 1949 года, присланный в воеводское Управление общественной безопасности в Белостоке, где перечислены только шестнадцать обвиняемых в том же самом процессе. Более того, в этом списке есть также фамилия Александра Яновского, которого нет среди обвиняемых, перечисленных в протоколе процесса[13]. По делу Яновского допрашивают как свидетеля. Оба документа перечисляют те же самые двенадцать лиц, осужденных по делу, и приводят те же полученные ими приговоры.

Не могу объяснить причин расхождения между этими документами. Мне кажется, что протокол, составленный публично в зале суда, заслуживает большего доверия, чем внутренний рапорт, направленный в Управление общественной безопасности. Замечу в скобках, что эта случайно выявленная неспособность сосчитать двадцать два обвиняемых, сидящих в зале суда, показывает в интересном свете инспекции, проводимые на основе убэшных записей.

Дело Юзефа Собуты заслуживает краткого комментария. Он был одним из подозреваемых в деле Рамотовского, следствие в отношении него было закрыто, поскольку он находился в больнице для умственно больных. Ломжинское Управление безопасности уведомило прокуратуру 24 марта 1949 года, что они задержат Собуту после излечения; очевидно, процесс решили не откладывать[14]. Не исключено, что Собута симулировал душевное заболевание. По выходе из больницы он жил в Лодзи, где держал магазин, пока не был осужден на 12 месяцев принудительных работ за попытку дачи взятки. То есть, как говорится, сумасшедший из числа тех, кто знает, с какой стороны хлеб маслом мажут.

В следствии 1953 года двое приглашенных судом докторов провели психиатрическую экспертизу Собуты. Во время экспертизы он не знал, по какому поводу против него возбуждено дело, на вопрос, когда вышел из лагеря, ответил, «когда ворота отворились», и вообще производил впечатление идиота, хотя специалисты сочли его вполне вменяемым[15]. В ходе следствия, как правило, ничего не помнил, но, когда речь зашла о том, что было для него серьезной угрозой — поскольку все указывает на то, что именно он руководил уничтожением памятника Ленину в ходе погрома, — придумал довольно ловко лживую историйку[16]. На основе свидетельств разных лиц для меня стало несомненным, что он принадлежал к числу самых активных участников погрома. Почему же тогда его оправдали?

Обвинение, которое выдвигалось против него в 1953 году, состояло из двух частей. Собуту подозревали в том, что «во время с 22 июня 1941 по июнь 1944-го в городке Едвабне Ломжинского повята, идя навстречу гитлеровской власти немецкого государства, принимал участие в сожжении заживо нескольких сот евреев, а также выдал немецкой жандармерии работника Гражданской милиции и члена ВКП (б) Чеслава Крупиньского, или Купецкого, которого жандармы убили»[17] (курсив мой. — Авт.). И когда следственный офицер в Белостоке, хорунжий Виктор Хомчик, познакомившись с делом, решил 2 октября 1953 года частично закрыть следствие — «по вопросу предъявленного ему обвинения в том, что он выдал немцам Купецкого Чеслава, бывшего милиционера при советской власти», — дело «повисло», и вскоре суд оправдал Собуту[18]. Очевидно, «участие в сожжении заживо нескольких сот евреев» во время оккупации по оценке сталинского правосудия не было прегрешением, заслуживающим немедленной кары.

Я пишу об этом, поскольку 1949 и 1953 годы приходятся на период глубокого сталинизма, когда и судебные, и следственные органы имели заслуженно плохую славу. К тому же на суде обвиняемые один за другим объявляют, что их били во время следствия и таким способом вынуждали давать показания — что, принимая во внимание методы, применяемые в то время Управлением безопасности, весьма правдоподобно. Но только нет никаких указаний на то, что применяли силу, чтобы получить от обвиняемых какую-то конкретную информацию, в обвинительном заключении нет никаких построений на тему взаимосвязи между обвиняемыми, организациями и т. п. Контрольно-следственные материалы этого следствия, которые обнажают «подкладку», можно сказать, всего этого дела, ясно показывают, что у дела нет второго дна. В «Рапорте о ликвидации» от 24 января 1949 года, уже мною цитированном, есть подпункт 5, под заголовком «План дальнейших оперативных мероприятий», в котором описаны очередные шаги, направленные на передачу дела в прокуратуру. И по этому документу, и по всей сохранившейся подборке материалов дела видно, что это совершенно рутинное следствие. И внезапная амнезия обвиняемых на процессе, впрочем понятная, менее убедительна, чем данные в ходе следствия показания, тем более что обстоятельства июльского массового убийства были постоянной темой разговоров в городе.