Но березы в чем виноваты! - Юрий Вяземский

Она погасила сигарету, отнесла формочку на террасу, там открыла холодильник, долго рылась в нем, а на крыльцо вернулась с помидором в руке.

– А Дашка, между прочим, перестала орать, – сообщила она.

– Ленка, выключи, пожалуйста, огонь под мясом, а то у меня руки в мыле, – попросила Ольга.

– Моржухина, а ты помнишь, как мы с тобой спасали эти самые березы от тутового шелкопряда? – Ленка впилась зубами в помидор, снизу подставив под него ладонь, чтобы не капнуть на светло-голубые джинсы. – Галину Васильевну полоумную, помнишь? Как она заставляла нас по вечерам собирать со ствола бабочек и потом сжигать их в костре?

– Помню. – Ольга выпрямилась, потерла поясницу, смахнула со лба пот и снова склонилась над тазом.

– Откуда они тогда взялись? Ужас!.. Коры не было видно – одни бабочки!.. Знаешь, а мне их жалко было. Они казались такими глупыми, беззащитными. Никуда не улетали, давали сгребать себя в корзинку. И сгорали моментально. Крылышки у них вспыхивали, раз – и нет бабочки… Ты не помнишь, сколько нам было тогда лет?

– Лет десять, наверное… Помню, что мы были пионерками.

– Моржухина, мы когда-то были с тобой пионерками?! Неужели это было? – удивилась Ленка то ли радостно, то ли с отчаянием.

– Ленка, я же просила тебя – выключи мясо. Сгорит, если уже не сгорело, – зло посмотрела на нее Ольга.

Ленка словно очнулась, нервно передернула плечами, покосилась на Ольгу, но, ничего не сказав, ушла на террасу.

– Нельзя так! – вновь появилась она на крыльце. – Ведь это же наше детство. Живой кусок нашей с тобой жизни. Его уже никогда у нас не будет, понимаешь?

– Чего уж теперь, когда срубили.

– Да я не об этом! – мотнула головой Ленка, раскидывая волосы по плечам. – Это они никогда не смогут срубить! Есть же в конце концов что-то, чего они не могут испоганить… Хотя бы потому, что мы сами уже успели срубить и испоганить.

– Не поняла, – Ольга выплеснула грязную воду из таза.

– Я говорю: нельзя им это позволять. Дай им волю, они всю аллею пустят на дрова. Пока ты будешь стирать пеленки, жарить мясо…

– Опять не поняла! – сердито уже повторила Ольга.

– Эти березы никто не защитит, кроме нас. Они, если хочешь, мы сами. Нельзя быть такими безразличными и жестокими к самим себе, Моржухина!

– Ах вот оно что! – Ольга отжала пеленку, швырнула ее на лавку так, что она не удержалась на ней и упала в траву, потом распрямилась и повернулась к Ленке: – Знаешь что, милая моя, мне сейчас, ей-богу, не до берез! И детство мне твое сейчас, знаешь ли…

– Мое детство, – горько усмехнулась Ленка. – А твое детство? Тоже?

– А у меня нет детства. И не было! У меня – пеленки. Дашка, которая все время орет. Не до детства мне сейчас, Леночка! Ты уж прости меня, бесчувственную.

– Прекрасно! – с неожиданной беспечностью воскликнула Ленка, сбежала по ступенькам и быстро пошла по тропинке к калитке, раскачивая бедрами.

– Подожди, Ленка! Ты меня не поняла!

– А чего тут понимать, когда уже срубили! – крикнула от калитки Ленка, тряхнула головой и ушла с участка.

Ольга подняла с земли мокрый жгут пеленки, снова с раздражением швырнула его на лавку, и снова он не удержался и упал в траву.

– Ну и ладно. Ну и договорились, – тихо сказала Ольга.

– Ольга Владимировна! Нет, вы меня простите, разумеется, что отрываю вас от трудов праведных, но я просто не в силах не зачитать вам несколько кусочков! – раздалось за Ольгиной спиной.

Это была Лиля.

Как правило, Лиля появлялась часам к двум и точно к обеду. Просыпалась она около часу дня, после чего лежала в постели и слушала музыку, исключительно классическую и, главным образом, ранних, добаховских композиторов. Лиля называла это «музыкальной зарядкой» и привезла с собой на дачу портативный магнитофон и целую сумку кассет. Ко сну она отходила поздно, часа в три утра, а перед сном много читала.

– Ты только послушай, как он пишет! – восторженно повторила Лиля, глядя в открытый коричневый томик, который держала в одной руке, другой рукой сдвигая в сторону Дашкино белье и освобождая себе место на лавке. – Это из его письма Анне Петровне Керн. Вот: «Если ваш супруг очень вам надоел, бросьте его, но знаете как? Вы оставляете там все семейство, берете почтовых лошадей на Остров и приезжаете… куда? в Тригорское? вовсе нет: в Михайловское! Вот великолепный проект, который уже с четверть часа дразнит мое воображение…» И дальше: «Вы скажете: „А огласка, а скандал?“ Черт возьми! Когда бросают мужа, это уже полный скандал, дальнейшее ничего не значит или значит очень мало…» Ну не прелесть ли!

Лиля очень хорошо читала.

Еще недавно она собиралась стать актрисой, но педагоги из-за ее внешности настоятельно рекомендовали ей перейти с актерского факультета на театроведческий.

Сейчас ей особенно удалось «в Тригорское? вовсе нет: в Михайловское!». Это самое «в Михайловское!» она выкрикнула с таким вдохновенным, обезоруживающим бесстыдством, что вызвала улыбку даже у Ольги, изрядно уже уставшей от Лилиных частых и всегда несвоевременных зачитываний.

– А концовка совсем ошеломляющая: «Не правда ли, по почте я гораздо любезнее, чем при личном свидании; так вот, если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности – в понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду чем вам угодно, и всю неделю – у ваших ног…» Ну-с, Ольга Владимировна, что вы на это скажете?.. И ведь все письма к ней по-французски! Это я тебе перевод читаю.

– Это что, Пушкин? – спросила Ольга.

Лиля посмотрела на нее невидящими глазами.

У Лили часто бывал такой взгляд. Часто она появлялась из хибары с томиком в руке и со взглядом, слепо и неразличающе скользящим по окружающим ее предметам и людям. В эти моменты, кроме внутренних своих голосов, музыки, звучащей у нее в душе, стихов, которые она только что прочла и которые захватили ее, она ничего не слышала и никого не замечала, а потому способна была на самые странные, со стороны, поступки: могла не увидеть на своем пути Катьку, сбить ее с ног и прошествовать далее; могла подойти к столу и выпить кефир, для Дашки специально подогретый, с большим трудом в очередях добытый; могла, заваривая чай, который пила почти безостановочно и крепким до черноты, выплеснуть заварку прямо на дорожку, или на ступеньки крыльца, или в формочку с окурками, после чего удалялась в свою «келью», отгороженную от остальной части участка одичавшими вишнями, к вопросам глухая, для просьб недосягаемая, со взглядом, обращенным внутрь своей переполненной музыкой и поэзией души.

Внешность у Лили, впрочем, была малопривлекательной: невзрачная фигурка подростка и несоразмерно с ней крупная голова с мясистым, широкоскулым лицом взрослого человека; короткая стрижка с челкой до самых глаз. Челка эта, тяжелая, лоснящаяся, окончательно уродовала Лилю.

– Обед еще не готов! – Ольга забрала с лавки Дашкино белье.

– Нет, я просто захотела зачитать тебе несколько выдержек, – задумчиво улыбнулась Лиля, встала и направилась к хибаре, но вдруг остановилась и обернулась: – Оленька, а может быть, тебе надо помочь?

– Я уже все сделала. Через час будем обедать.

– Ну ладно, крикнешь мне тогда. Пойду приведу себя в порядок, а то я прямо с постели… А после обеда заберу у тебя Дашутку, чтобы ты могла спокойно отдохнуть, – добавила Лиля.

Она удалилась, а Ольга налила в таз чистой воды и стала полоскать пеленки с подгузниками. Она успела выполоскать две пеленки и один подгузник, когда из хибары зазвучали и поплыли по моржухинскому саду звуки ранней, добаховской музыки.

III

В обед пришло письмо от Гоши.

Муж Ольги Моржухиной, Георгий, уже третий месяц был в командировке.

Он считал себя писателем – «сочинителем», как уточнял он сам, – но писал редко и лишь по вдохновению, по выходным и во время отпуска, не опубликовав ни одного своего произведения и ни разу даже попытки к этому не предприняв, а деньги зарабатывал, разъезжая по стране директором выставок. Он так часто ездил в командировки с выставками, что некоторые Ольгины знакомые – и в их числе довольно близкие – были уверены, что Ольга давно разведена с мужем, а от подруг это неблаговидное обстоятельство тщательно скрывает.

К эпистолярному жанру Георгий был равнодушен, поэтому, находясь в командировке, Ольге писал редко и довольно странным образом. Месяц назад, например, когда выставка странствовала по Камчатке, Георгий прислал Ольге письмо, вместо традиционных слов приветствия, вопросов о самочувствии и текущих делах, содержавшее подробный рассказ о встрече с четырьмя медведями на берегу Тихого океана, на тесной тропе, ведущей от Долины гейзеров к речке Шумной. В рассказе этом на десяти страницах в форме, безусловно, художественной описывались не столько медведи и их поведение, сколько ощущения автора, медведями вызванные, приводились пространные рассуждения о диалектической взаимосвязи закономерного и случайного, о психологической природе смелости и трусости и их органическом единении в натуре человеческой, о «спонтанейности» и «логической невыводимости» людского мышления.